С ключом на шее (СИ) - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 34

— Ты… — Нигдеев обхватывает голову руками. Неподвижный безвкусный воздух душит, комом перекрывая горло. — Ты с ума сошел, — выдавливает он. — Вали домой, ты чего!

— Как? — беспомощно разводит руками Юрка.

— Да как и собирался, по периметру! — Нигдеев машинально смотрит на часы и скрипит зубами от бессилия. Бросает бесполезный взгляд на невидимое небо. — Иди! Я здесь заночую, завтра с мужиками меня заберете.

— Да ты без меня даже в сортир не сходишь. И потом, ты же сам сказал — это глупо. С минуты на минуту развеется, а если я не в ту сторону уйду, то часа два зря потеряю, а то и три… — он задумчиво жует губами. — А как ты думаешь, сколько времени?

Он висит в глухой, неподвижной пустоте. Мир состоит из брусничника площадью с носовой платок, нескольких ржаво-красных камней, полуголой веточки березы, просунувшейся из ниоткуда; и вокруг этого жалкого мира крадется, медленно сужая круги, мутноглазый ёкай, который забрал Юрку, а теперь пришел и за ним. Иногда Нигдеев приходит в себя и понимает, что поблизости бродит медведь и надо бы подтащить поближе ружье, а может, Юрка все-таки вернулся, и тогда все будет хорошо. Мгновение он чувствует себя прежним — разумным, бывалым, здравомыслящим. Но мертвенно-неподвижный воздух давит, и тишина давит так, что едва не лопаются барабанные перепонки, будто он погружается на неимоверную глубину, и вспышки ясности становятся все реже, пока не исчезают совсем, унося с собой и брусничник, и камни, и веточку. Остается только туман, в котором ходит ёкай. Нигдеев всматривается во мглу так, что кровь стучит в висках и в глазах мелькают мушки.

И он понимает, что сейчас увидит.

Не могу, думает Нигдеев, Юрка, пожалуйста, я так не могу, подожди, Юрка! Извиваясь всем телом и дергая искалеченной ногой, он ползет сквозь ничто туда, где несколько минут (вечность) назад растворилась Юркина спина. Туман оседает на лице, скапливается в глазах и струйками течет по щекам, а следом, неторопливо раздвигая мертвенный воздух, идет ёкай. Нигдеев ползет, в кровь обдирая ладони, но ёкай настигает. Его когти вцепляются в голень. Нигдеев дергает застрявшей ногой; скрюченные серые пальцы рвут прочный брезент охотничьих брюк. Редкие кривые зубы погружаются в плоть. Ёкай кусает его. Мертвый пацан кусает его, точно кусает, боже, мертвый пацан ест его ногу. Нигдеев дико орет и бешеным рывком переворачивается на спину, поднимая ружье. В тумане не разглядеть ничего дальше сбитых в кровь рук, вцепившихся в ружье. Он не видит своих ног, не видит того, кто кусает их, — и благодарен туману за это.

Продолжая орать и дергать ногами, Нигдеев стреляет в белую пустоту — раз и другой.

Кто-то тащит его под мышки, куртка задралась, и по голой пояснице скребет сначала мокрыми ветками, очень неприятно, а потом — каменной щебенкой, и это уже больно. Кто-то сует под затылок мягкое, как подушка, но покрытое ледяным, липким от влаги полиэтиленом. Это противно, но все равно хорошо; Нигдеев послушно опускает голову и исчезает.

Звяк. Звяк. Ему снится взломанный шкаф с разгромленными полками. В распахнутой дверце поблескивает вывернутый с мясом замок. Мертвая женщина, в голове которой навсегда затих ветер, лежит лицом к стене, глядя в туман. Рядом с ней ползает ёкай, катает игрушечный уазик прямо по серому покрывалу, наброшенному на ее истощенное тело.

Звяк. Звяк. Звяк.

Нигдеев открывает глаза, и Юрка с виноватым видом прячет ключ за спину. Все тело ломит; ободранные ладони горят огнем. Нигдеев тяжело поднимается на локте и видит, что ничего не изменилось. Мертвый штиль. Непроницаемый туман. Кривая веточка, протянутая из ниоткуда.

— Как ты думаешь, сколько времени? — спрашивает Юрка. — Я вроде недавно вернулся — а вроде и давно, не пойму никак. А то я, знаешь, Наташку обещал в кино сводить, сказал, буду как штык…

Нигдеев молчит, и Юрка, задумчиво оттопырив губу, подносит ключ к камню. Отпускает. Звяк. Отпускает. Звяк. Звяк.

Что-то трогает лицо Нигдеева. Что-то скользит сквозь волосы, касается мочки уха, невнятно шепчет в голове. Почти беззвучно присвистывает.

Юрка сжимает в кулаке ключ и ошалело вертит башкой.

— Растаскивает! — говорит он. — Глянь, Саня, растаскивает!

Белое вокруг — сереет, темнеет, становится прозрачным, как таящий снег. Белое — нет, уже жемчужно-серое, неуловимо-розоватое, закатное — шевелится, извивается и распадается на безобидные клочки. Покряхтывая и опираясь о камни — одними пальцами, чтоб не задевать ободранные ладони, — Нигдеев встает, кренясь влево. Осторожно переносит вес на правую ногу. Колено отзывается болью — но не так чтобы сильной, вполне терпимой. Нигдеев выпрямляется, и мокрый ветер хлещет его по глазам.

— Как ты думаешь, сколько времени? — спрашивает Юрка. Нигдеев щурится на подсвеченные красным тучи над краем плато.

— Полседьмого где-то, — говорит он. — Собирай шмотье, минут за сорок до машины дохромаем.

— Покурим? — предлагает Юрка. Нигдеев лезет из-за руля. Они дымят, привалившись к железному боку машины. Юрка беспокойно шарит глазами по светящимся через одно окнам. Ветер, несущий снежную крупку, раздувает огоньки спрятанных в ладони сигарет, срывает искры, щедро рассыпая их по подмерзающей земле.

— Свет горит? — спрашивает Нигдеев.

— Нет. Спят уже, наверное, — рассеянно отвечает Юрка и отбрасывает сигарету. — Всего-то на пару часов опоздал, как ты думаешь, это ж ничего? Должна понимать! Поднимешься?

— Колено же, — Нигдеев отводит глаза. — Давай, послезавтра на работе увидимся.

— Покеда, — бросает Юрка, подхватывает рюкзак и ружье. Губы плотно сжаты, между бровями залегла внимательная складка. Словно туман так и не разошелся. Словно туман поджидает в темной квартире, за створками взломанного шкафа. Юрка очень, очень сосредоточен…

И после вылазки на Коги. Как собран и внимателен он был после Коги…

Нигдеев тряхнул головой. Юрка был всего лишь одиноким, давным-давно разведенным, ненужным ни бывшей жене, ни непутевому сыну стариканом, слегка придурковатым и неряшливым, но совершенно обычным. Глядя на его глубокие морщины и жидкие пегие волосенки, Нигдеев поневоле вспомнил, что сам на два года старше. Хуже зеркала, ей-богу…

Ел Юрка тоже по-стариковски, медленно орудуя подрагивающей вилкой, с всхлюпыванием втягивая в себя подозрительно розовые, однородно-упругие комочки начинки. К небритому подбородку пристал сероватый кусочек теста. Нигдеев несколько раз провел рукой по бороде, надеясь, что до Юрки дойдет, но тот не реагировал, и в конце концов Нигдееву пришлось уставиться в свою тарелку, лишь бы не видеть этот мерзкий трясущийся комок.

Тишина, нарушаемая лишь Юркиным хлюпаньем, становилась невыносимой. Не сводя глаз с разварившихся в лохмотья пельменей в своей тарелке, Нигдеев рискнул спросить:

— Ты чего так орал в магазине? Привидение увидел?

Юрка молчал так долго, что Нигдеев уже решил — не ответит. Такое случалось часто и бесило до белых глаз: Юрка попросту не считал нужным открыть рот. А когда-то ведь болтал без умолку, к месту и не к месту, не заткнуть было. Старые грабли… Нигдеев резко отодвинул тарелку с ошметками разварившегося теста. Жалобно звякнула вилка. Он уже хотел молча выйти из-за стола, когда Юрка все-таки заговорил.

— Ты почему меня к себе позвал? — спросил он.

Нигдеев громко откашлялся — «кхы-кхыы!» — и опустил приподнятый было зад на стул. Юрка все смотрел; похоже, он действительно дожидался ответа. Какого-то определенного ответа. На дне его выцветших глаз плескалась неприятная хитреца, мутный намек на сообщничество: мол, мы-то с тобой знаем. Как будто был между ними какой-то секрет. Скверный секрет, такой грязный, что Нигдееву захотелось помыться. Он раздраженно проговорил:

— Идиотский вопрос. Ты мой друг. Мне что, надо было смотреть, как тебя на улицу выкидывают?

Юрка отвел глаза, и по его помятой физиономии скользнула тень разочарования. Морщась, он ковырнул вилкой розовый комок начинки.