С ключом на шее (СИ) - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 41

Это ветер, сказал себе Филипп, когда Янка не остановилась. Это ветер свистит в ушах, заглушая все звуки, а Янка все не оглядывалась, даже не поворачивала головы, чтобы прислушаться. Она шла все быстрее, и чем больше она торопилась и сутулилась, тем труднее становилось говорить себе, что дело в ветре. Она уже шла так быстро, что он начал отставать. Он еще, наверное, смог бы догнать ее, если бы побежал. Мог схватить за руку, развернуть к себе, сказать: ну ты что, это же я! Но он не мог бежать, слишком болели стертые ноги, ныли колени, хрипели застоявшиеся легкие, выстуженные холодным ветром. Да, все дело в ветре. Только в нем.

Он снова выкрикнул ее имя. Янка втянула голову в плечи и передернула плечами, будто хотела стряхнуть что-то невидимое. («…А ну стоять, Нигдеева! Ты куда это собралась?» Янка передергивает плечами и, глядя в пол, медленно разворачивается к классной. Под мышкой у нее зажат футляр со скрипкой. Янка бросает взгляд на Филькины часы, быстро, воровато, — но классная это замечает. «Ах, у тебя нет времени, чтобы извиниться? — говорит она, и ее голос угрожающе звенит, а лицо наливается краской. — Значит, хамить учителю на уроках у тебя время есть, а извиниться нет?». Янка внимательно рассматривает линолеум, — Филька, укрывшийся в нише у окна, видит, как ее глаза скользят вдоль линий простого узора. Классная орет.

Минут двадцать спустя они все-таки выбираются из школы. Янка почти бежит, размахивая скрипкой; парящий над тротуаром, как качели, футляр толкает ее вперед, придавая скорости. Филька едва успевает за ней. «Что ты сделала?» — спрашивает он. Какое-то время Янка думает, вытянув губы трубочкой. Дергает плечом: «Не знаю». Думает еще и добавляет, кривясь: «Она психанутая какая-то».)

Янка передернула плечами, и Филипп живо представил, как она брезгливо кривит рот. Она знает. Мама ей сказала. Конечно, мама ей все рассказала и о том, что его нельзя волновать, и про санаторий, и про лекарства. Ворона обманул его. Теперь Янка не захочет даже слушать. Филипп знал, что не побежит за ней, никогда больше ни за кем не побежит, — кого бы он ни догнал, на лице оглянувшегося человека он увидит только отвращение и испуг. Даже если это Янка. Особенно если это Янка…

Что-то с мерзким влажным хрустом сломалось в горле Филиппа; покачнувшись, он прислонился к стене дома и медленно осел на землю.

Тяжелая дверь разом отсекла равнодушный солнечный свет, колючий ветер, недоуменный взгляд Янки, от которого ныла спина. Ольга прикрыла глаза, предвкушая полумрак, наполненный огоньками свечей. Втянула душный, пахучий воздух. Сердце постепенно переставало колотиться о ребра, кулаки медленно разжимались, и свистящее, сквозь стиснутые зубы дыхание потихоньку превращалось в плавное, почти неслышное. Эта темнота, тепло живого огня, эти запахи как будто укутывали Ольгу толстым ватным одеялом, отгораживали от холодного мира, глушили полные ледяного страха мысли. Здесь ей всегда становилось спокойно, почти бездумно. Здесь она была под присмотром. Как у бабы Нины когда-то, много-много лет назад.

…Бывали вечера, когда мама совсем уж задерживалась на работе, снаружи выл ветер, выстуживая комнату, и казалось, что беда неминуема, и часы тикали все громче, болью отдаваясь в ушах. Не каждый раз, но часто — Ольга не выдерживала этого ожидания. Проверив, на месте ли висящий под майкой ключ, она выскальзывала в подъезд и прикрывала дверь. Она старалась сделать это тихо, но замок щелкал пистолетным выстрелом, и эхо металось между стен. На секунду Ольга замирала, как выхваченный светом фонаря зверек, а потом дикими неслышными прыжками неслась на третий этаж и толкала дверь угловой квартиры, которая никогда не запиралась.

Здесь всегда горел только торшер; от запаха корвалола, топленого нерпичьего жира и «звездочки» слезились глаза. Телевизор бормотал тихо-тихо, разбрасывая по комнате синеватые блики. Баба Нина смотрела все подряд, лишь изредка переключая программы изогнутым концом клюки, которым очень ловко подцепляла круглую блямбу. Облитая скупым светом торшера, она восседала перед телевизором в огромном толстом кресле, по-ковбойски задрав бесформенные ноги на журнальный столик. Протертые до прозрачности, лоснящиеся от мазей и бальзамов треники обтягивали распухшие суставы.

Иногда колени бабы Нины болели меньше, и, увидев Ольгу, она комически всплескивала руками. Гримасничая, восклицала: «Ба, смотрите-ка, кто пожаловал!» В такие дни она учила Ольгу вязать, или штопать, или… ну, например, прясть, почему бы и нет. Правильно креститься и читать «Отче наш» тоже учила, по большому секрету. Но чаще колени болели сильно, и баба Нина даже не поворачивала головы, когда Ольга бочком проскальзывала в комнату. Горбясь и напряженно растирая суставы, она молча вперяла в экран свои круглые и выпуклые, как у птицы, глаза. Коротко стриженые черные волосы, мокрые от пота, сосульками липли к желтому лбу. Ольга тихо садилась на ковер рядом с креслом и прислонялась щекой к одуряющее воняющему мазью горячему бедру. Ей было все равно, разговаривает баба Нина или нет. Она чувствовала, что за ней приглядывают.

Когда головы в телевизоре сменялись подрагивающими вертикальными полосами, а бормотание переходило в противный писк, баба Нина начинала похрапывать. Тогда Ольга на цыпочках возвращалась домой. Мама уже спала; в теплом свете настольной лампы ее волосы, завитые в химические кудряшки, одуванчиком пушились вокруг усталого лица. Ольга целовала ее в щеку и забиралась в кровать. Спокойная. Защищенная.

Ольга протянула служащей денежку. Пальцы дрожали. В них еще хранилось ощущение чужой горячей кожи, скудной плоти, вминающейся в острую кость скулы. Костяшки ныли от удара, — несильная, но постыдная боль, забытая, казалось бы, навсегда. Сегодня Ольга нуждалась в присмотре, как никогда, но, купив свечи, задержалась в притворе, не решаясь войти. Тусклые отблески икон, живые дрожащие огоньки звали, но Ольга не смела. Она чувствовала себя оскверненной. Опоганенной настолько, что ей не осталось места в храме. Люди, что медленно двигались у иконостаса, молясь и ставя свечи, казались расплывчатыми и нереальными, как будто Ольга смотрела на них сквозь толстый слой воды. Черной торфяной воды…

Служащая лавки обежала опытным взглядом ее смятенное лицо.

— Исповедаться хочешь? — спросила она. На мгновение Ольга впала в ступор. Неуверенно кивнула:

— Да… да, наверное.

— А батюшка занят, — сказала служащая и радостным шепотом добавила: — Наставление перед венчанием! Но ты подожди, он скоро уже. Пойди пока свечки поставь.

Ольга снова заторможено кивнула, не двигаясь с места. Спросила одними губами:

— Кому?

— А ты Богородице поставь. Ей поставь, Она разберется…

Едва переставляя ноги, Ольга двинулась ко входу. Навстречу ей, держась за руки, вышла пара, — видно, та самая, что получала наставление. Он шагал с видом торжественным и светлым; ее лицо казалось радостно-удовлетворенным, но в глазах мелькала легкая озадаченность, смутное беспокойство по поводу услышанного. Ольга вдруг почувствовала укол злорадства: ага, а ты чего хотела, не все коту масленица! Отбегалась! Она поспешно опустила глаза и, стыдясь, торопливо, почти грубо протиснулась мимо.

Никто не завизжал в ужасе, тыча в нее пальцем, не шарахнулся брезгливо, зажимая сведенный отвращением рот. Молния не поразила ее за дерзость. Ольга осмелилась поднять голову, перекрестилась и засеменила к иконостасу. Уже мелькала у аналоя монументальная борода батюшки, отпускавшего грехи кубическому мужику в полицейской форме. Ольга еще не знала, как будет исповедаться, что говорить, — но уже чувствовала незримое теплое одеяло, окутывающее плечи. Дожидаясь своей череды, Ольга двинулась к иконе Богородицы.

Она не сразу узнала этих двоих — за прошедшую неделю они съежились, стали меньше; с застывших лиц стерлись живые черты. Остались лишь внешние призраки, атрибуты из дурного мультфильма: борода отца, характерный жест, которым он тер глаза. Блестящие сапоги матери. Сухой, мертвый звук рыдания, вырвавшийся из ее горла, когда она ставила свечу.