С ключом на шее (СИ) - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 5

— Это он? — спросила Ольга, с трудом разлепив пересохшие губы. — Он?!

Ее никто не услышал. Один из полицейских нацелился дать по распухшей морде, в зажмуренный глаз, из которого катилась крупная, как у ребенка, слеза, но другой, постарше, вдруг схватил коллегу за плечо, внимательно прищурился:

— Погоди… Это ж Искры Федоровны сын. Ну, который… — он высунул язык набок и закатил глаза.

Первый неохотно опустил кулак.

— А, этот… А что он здесь делает-то?

— Да х… — старший покосился на Полинку, — кто ж его знает. Сбежал, наверное.

Ольга крепче сжала ладонь дочери.

— Пойдем, — одними губами проговорила она и потянула Полинку за руку. Старший полицейский обернулся:

— Погодите уходить, у нас к вам вопросики будут.

Ольга покорно остановилась. Полинка взглянула на нее снизу вверх, — удивленно, укоризненно. Ольге захотелось прикрикнуть на нее, встряхнуть за плечо. Если бы она послушалась, дождалась ее у входа в школу… А теперь у полиции к ним есть «вопросики», вот спасибо!

Задержанный робко приоткрыл глаза. Слезы оставили на его щеках блестящие, как следы улитки, дорожки. Он осторожно повел плечами, пытаясь высвободиться, и буркнул, глядя мимо полицейских на Полину:

— Мне сказать надо.

— Отстань от ребенка, извращенец.

Мужик стремительно залился алой краской; его уши стали бордовыми и казались почти прозрачными.

— Я не извращенец! — фальцетом выкрикнул он. — Сами вы!

— Угомонись, — младший легонько толкнул его в грудь, отбрасывая обратно к машине. — Что делать будем? — вполголоса спросил он. Старший пожал плечами. Нагнулся к Полинке:

— Он тебя обижал? Хотел увести куда-то?

Полинка замотала головой.

— Просто дурак какой-то, — презрительно процедила она.

Что-то теплое задело колено. Вздрогнув, Ольга посмотрела вниз. Вожак стаи, про которую она совсем забыла, уютно прислонился к ее ноге и с доброжелательным любопытством посматривал на людей, будто ожидая, что будет дальше. Ольга нервно дернула ногой, но в ответ пес только крепче прижался к ее бедру.

— Претензии имеете? — спросил полицейский Ольгу. В глаза он не смотрел — пялился на собаку, жавшуюся к ее ногам. Ольга молча замотала головой.

— Ложный вызов… — со странной надеждой протянул младший.

— Брось, из школы звонили, — с досадой оборвал старший.

— Мы пойдем? — робко спросила Ольга. Полицейский только махнул рукой.

— Кто это? — спросила Полина, когда они отошли.

— Откуда я знаю?! — рявкнула Ольга. Покосилась на дочь. Та смотрела прямо перед собой — льдистый прищур голубых глаз. Сквозь холодный загар — и когда только успела, едва снег сошел — пробивался румянец. Вечно обветренные, обведенные розовым ноздри раздувались, тонкий прямой нос задрался вверх. Упрямая коза. Маленькое зеркало. Отражение в черной озерной воде.

— Не дуйся, — устало попросила Ольга. — Мне только твоих капризов сейчас не хватало.

Полина чуть заметно повела плечом.

— Он подумал, что я — это ты, — сказала она. — Псих какой-то.

— Просто перепутал тебя с другой девочкой. А может, притворялся. Я тебе запретила ходить одной, а ты? Не слушалась — и нарвалась на маньяка.

— Он не маньяк.

— Ты не знаешь.

— Конечно, знаю. Все знают.

Ольга промолчала. За спиной размеренно цокали по асфальту собачьи когти. Они уже подходили к дому — еще немного, и окажутся в квартире. В безопасности. Там накопилась куча дел, будет уже не до разговоров…

— Мы возьмем ее домой? — спросила Полина. Ольга споткнулась о бордюр, взмахнула рукой, ловя равновесие. Собака подалась в сторону, прижала уши.

— Не бойся, — сказала Полина. — Ко мне! Смотри, мам, какая она…

— Я не потащу в дом бездомную собаку, — отрезала Ольга. Полина замолчала, чуть выпятив губы. Опять…

Ольга с натугой потянула на себя железную дверь подъезда, обросшую чешуей старых объявлений. Оглянулась. Вожак стаи деловито укладывался в палисаднике прямо под окном ее кухни. Остальные подтягивались неторопливой трусцой, — тощие, ободранные, с внимательными желтыми глазами. Уходить они не собирались.

Она сдвинула в сторону тарелку с присохшими остатками утренней Полинкиной яичницы и высыпала картошку прямо в раковину. Вялые весенние клубни, давно проросшие, сморщенные, как задница старухи, подставленная под укол. Ольга приняла обламывать бледные спутанные ростки, остервенело, методично, один за другим. Вода подхватывала их и тащила к сливу; несколько штук уже забились в отверстия решетки и торчали из нее, как пальцы. Пальцы мертвеца. Пальцы молчуна, скрючившегося на больничной койке. Пальцы неопрятного толстяка, караулившего у школы. Он с детского сада ходил расхристанный, никогда не мог застегнуть рубашку на правильные пуговицы. Воротник вечно лез ему на уши.

Тупой нож скользнул по мягкой кожуре и впился в кожу. Ольга беззвучно вскрикнула, машинально лизнула ранку и брезгливо отдернула руку. От затхлого привкуса земли и старой картофельной кожуры ее едва не вырвало. Сделав воду похолоднее, Ольга сунула руку под кран. Боли почти не было, но что-то жарко толкалось в порез, мучительно отдаваясь в локоть. Ольга выключила воду и тяжело опустилась на табуретку, бессмысленно глядя на лаковую кровавую лужицу, медленно наливающуюся вокруг ранки. Руки тряслись. Почти незаметный тремор, появившийся еще во время дежурства, теперь превратился в крупную дрожь. Хотелось заплакать. Зарыдать в голос, не сдерживаясь, не думая о том, что скажут люди, не боясь напугать дочь. Уголки глаз горячо чесались; Ольга изо всех сил потерла их тыльной стороной запястья. В комнате пощелкивали клавиши старенького ноутбука: Полина с кем-то болтала. В который раз Ольгу захлестнул ужас перед ее отдельностью, отчаяние от того, что дочь, как ни старайся, не запихнуть в сумку на животе, как кенгуру, — отчаяние привычное, обыденное и всепроникающее, как сухой уличный песок.

Ольга тихо вышла в коридор. Феназепам был на месте — последний блистер, запрятанный в самый маленький и неудобный карман сумочки. В нем оставалось всего две таблетки. Рецепт Ольга получила пять лет назад, во время развода, когда муж грозился отсудить Полинку и увезти с собой на материк, раз Ольга не хочет валить из этого проклятого города… Надо было валить. Надо было закрыть глаза на все эти полторашечки пива, после которых муж превращался в равнодушного незнакомца с отвратительной, слабоумной ухмылкой, и уезжать вместе с ним. Плюнуть на то, что родилась здесь, — в деревянном двухэтажном роддоме, продутом насквозь буранами, один-единственный младенец, орущий в пустой палате… Таких, как она, в О. было хорошо если пятеро на сотню. О. был городом приезжих. О. из последних сил цеплялся чахлыми корнями за бесплодный песок, прикрывающий налитые нефтью бездны. И Ольга любила его… потому что — кто-то ведь должен был его любить.

По таблетке на каждый день угроз, на каждый день, в который она прятала Полинку у знакомых. На каждый день, в который ей на голову выливалось новое ведро помоев из разъеденных ненавистью слов, привычек, поступков, всех тех мелочей, из которых состоит жизнь бок о бок, милых, как розовое брюшко щенка, и таких же беззащитных. Эти дни тянулись, как гнилые веревки, но в конце концов муж сел в самолет, летящий на вожделенный материк, и с тех пор Ольга его не видела. И Полинка, которую он так хотел вытащить из нефтяного болота, — тоже.

Тех дней оказалось не так уж и много: столько, сколько можно выдержать, и еще чуть-чуть. Еще неделю назад два непочатых блистера валялись на дне домашней аптечки. Ольга вспомнила о них, когда появился первый молчун. А теперь оставалось всего две таблетки, под окном лежали бродячие собаки, и сердце гулко толкалось в виски.

В комнате негромко засмеялась Полинка — зло и безрадостно. С кем она разговаривает? О чем? Медленно, будто лекарство уже подействовало, Ольга положила в рот таблетку, запила желтоватой водой из фильтра, который не справлялся ни с цветом, ни с торфянисто-металлическим привкусом. Постояла у окна, сжимая блистер с последней таблеткой в кулаке. Жесткая фольга больно врезалась в кожу. Из открытой форточки влажно тянуло сладко-горькими, липкими листочками ольхи, и где-то радостно вопили дети. Может, собаки ушли. Чтобы рассмотреть палисадник, надо было перегнуться через подоконник, но Ольга не собиралась этого делать. В потемневшую расщелину между домом и оградой детского сада напротив лезли клочья тумана — как будто кто-то вычесывал на ветру зимний подшерсток огромной мохнатой дворняги.