С ключом на шее (СИ) - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 52

— Меня ты тоже съешь? — тихо спрашивает она и думает, что, может, это и не плохо. Может, после такого не обязательно идти домой.

— Ты чего, — удивляется Голодный Мальчик, — я тебя никогда не трону, и Ольку с Филькой тоже. Думаешь, я сволочь неблагодарная? — от этих слов Яна вздрагивает и пытается прикрыть голову локтем, но вовремя понимает, как это глупо, и роняет руку на колени. Хорошо, что он ничего не заметил. — Не приди вы тогда — меня бы и на свете не было! — говорит Голодный Мальчик.

Может, так было бы еще лучше, думает Яна. Потом вспоминает — впервые с тех пор — зачем они пришли на Коги. Она обводит взглядом кострище, которое кто-то сильный (взрослый) окружил заботливо подтесанными бревнами. Смотрит на язык песка, вдающийся между стланиками, где так удобно поставить палатку. Ее челюсть обвисает, а глаза становятся пустыми и бессмысленными. Пошатываясь, она поднимается на ноги. Морось превращается в дождик, вода холодными дорожками стекает с волос за шиворот, ползет по лицу. Яна понимает это, но не чувствует. Уши заложило. Перед глазами качается черно-белое — это Голодный Мальчик; его черты расползаются, превращаются в серое пятно. Еще не поздно просто уйти и никогда не возвращаться. Оставить все как есть — без звуков, без запаха и вкуса, без цвета и линий. Остаться оглушенной.

— Здесь были… — говорит Яна, едва шевеля губами, — здесь… экспедиция…

Лицо Голодного Мальчика становится четким, как на гравюре. Прикосновения капель к коже почти болезненны. Запахи моря, нефти и крови такие острые, что от них слезятся глаза. Сейчас он скажет.

— Не знаю никакой экспедиции, — говорит Голодный Мальчик, ухмыляясь. — Косточки вот находил, медведь чьи-то косточки растаскал, раскатал по кустам, так я их к делу приспособил — полезная штука. А экспедиции не видал…

— Врешь ты все, — говорит Яна.

— А если и вру, — равнодушно отвечает он. — Тебе-то что?

Ледяной воздух просачивается в ноздри и, не дойдя до легких, выталкивается раскаленными клубами. Скрюченные пальцы сводит судорогой. Яна подается вперед, и горло сжимается, готовое испустить бешеный вой.

— Сегодня хорошо было, спасибочки, — сладко жмурится Голодный Мальчик, и Яна отшатывается. — Ты в другой раз еще кого-нибудь приведи. И Ольке с Филькой скажи, чтоб приводили.

Кровь бешено толкается в глаза. Они вот-вот лопнут. Голова сейчас лопнет.

— Не буду, — еле слышно говорит Яна.

Голодный Мальчик перестает жмуриться, и радужная побежалость исчезает с его глаз. Теперь они — как дула ружья.

— Тогда я расскажу, как твой батя меня застрелил, — безразлично говорит он. — Глянь, что он мне сделал! — он задирает рубашку вместе с курткой, и на гладком смуглом животе Яна видит тошнотворную серо-коричневую вмятину шрама, похожую на воронку от взрыва. Голодный Мальчик улыбается, но его глаза остаются ледяными. — Только вякни что-нибудь — пойду в город и все милиции расскажу. И как он стрелял, и как вы ко мне пацанов водили.

Короткий ледяной вдох — раскаленный выдох. Голова раздута воздушным шариком, и волосы кажутся живыми и отдельными.

— Тогда я… сама… — говорит Яна, и Голодный Мальчик фыркает и хлопает себя по колену.

— И что ты мне сделаешь? Укусишь?

Если я прыгну, думает Яна, и буду царапать лицо… нет, глаза. Глаза. И кусать… не за руку, а за горло. Она знает, что не прыгнет и не укусит. Ей нельзя. Она дружила с ним и не думала про маму. Она привела к нему… еду. Теперь уже — все равно. Она — предательница. Таким, как она, нельзя драться, нельзя злиться, нельзя считать кого-то плохим. Она сама — еще хуже.

Яна идет прочь, прижимая проклятую крышку локтем. Ноги волокутся, цепляясь за сплетения шикши. В сгустившихся сумерках уже не видно, куда наступать, но она изо всех сил старается идти быстро. Потому что плакать таким, как она, тоже нельзя.

— Ты приводи, кого хочешь! — кричит ей вслед Голодный Мальчик. — Хочешь, теть Свету приведи!

Яна замирает, как крыса в луче фонаря, а потом продолжает путь домой. Думает о том, что надо остановиться у болотного окна, похожего на огромную кружку ароматного чая, вкопанную в землю, и отмыть захватанную кровавыми пальцами крышку, и лицо с руками тоже. Думает, что скоро совсем стемнеет, и пробраться через марь, не начерпав в сапоги, не получится. Думает, получится ли незаметно отжать носки, чтобы теть Света не засекла.

Когда она отпирает дверь и вползает в квартиру, держа крышку перед собой, как щит, часы в коридоре показывают без пятнадцати двенадцать. «Кхы-кхы!» — громко говорит папа, и теть Света с перекошенным, смятым лицом швыряет трубку так, что телефон жалобно звякает. Взметнув черными волосами, она молча уходит в маленькую комнату. Яна с усилием сдирает липнущие к мокрому сапоги; чавкая носками и опустив голову, она подходит к отцу и протягивает ему крышку. Тот молча отвешивает ей подзатыльник; в голове тяжелеет и гудит, и из глаз сами собой начинают капать слезы. Яна закусывает губу.

— Положи на место и ложись спать, — говорит папа. — Завтра поговорим.

Колонку уже погасили; от холодной воды немеют пальцы, лицо болит от каждого прикосновения, и Яна, повозив влажной ладонью по губам и подбородку, решает, что умылась. Она переодевается в ночнушку и на цыпочках крадется спать. Дверь в Лизкину комнату плотно закрыта; диван в зале разложен, и на нем похрапывает папа. Яна бесконечно медленно, чтоб не зашуршать и не скрипнуть, разбирает кресло-кровать, пристраивает простыню и подушку с одеялом. Иногда храп прерывается, и папа ворочается; тогда Яна замирает и перестает дышать, дожидаясь, пока он успокоится. Наконец, беззвучно покряхтывая от боли во всем теле, она заползает в постель. От подушки попахивает псиной; засунув под нее руку, Яна нащупывает колючее. Вытаскивает из-под кресла фонарик. Разбирать Послание, накрывшись с головой одеялом, неудобно, но она все-таки может прочесть: Утро. У Ольги. Думать. Не разрешать. Бить.

Надо сделать узел, обозначающий убийцу, думает Яна и засыпает.

— Бабушка водила меня сюда, если я получал пятерку, — сказал Филька. — Только оно называлось по-другому.

— «Кафе-мороженое номер три», — кивнула Яна. — Я все думала — где первые два? По крайней мере, здесь есть кофе, и вроде бы приличный, — в ответ на удивление Фильки она улыбнулась: — Я его чую. Как собака.

— Странно самим сюда заходить, да? — неуверенно проговорил Филька. Яна безрадостно хохотнула и толкнула дверь.

Когда-то этот зал, залитый синеватым светом люминесцентных ламп, занимали редкие худосочные столики, покрытые белым в серую крапинку пластиком. Здесь пахло молоком, снегом и еще чем-то непонятным, округло-сладким. Кафе казалось Яне огромным и холодным. В нем было нечто медицинское — поэтому, впервые прочитав в какой-то американской книге, как герой ест мороженое в аптеке, Яна ни капли не удивилась. Мороженое подавали в металлических вазочках на ножках, посыпанным тертым шоколадом и политым химическим грушевым сиропом. Крупные куски, поблескивающие на изломе кристалликами льда, походили на образцы кварцита из коллекций, что хранились в деревянных ящиках в папином институте. Другого мороженого в О. не водилось. Позже, попробовав на материке настоящее эскимо, Яна разочаровалась: она привыкла к этому чуть разбавленному, недослащеному вкусу, привыкла, что крошечные льдинки покалывают замерзшее небо.

Это называлось «общаться с ребенком». Папа приходил в воскресенье после завтрака, и иногда мама ругалась на него и запрещала идти с Яной в гараж, или в лес, или на работу, — в любое из мест, где папа улыбался и показывал интересное. Мама кричала, что он выдумывает причины не заниматься дочерью. В такие воскресенья папа вел ее сюда. Усадив Яну перед мороженым, он барабанил пальцами по столу. Говорил, отводя глаза: «Ну-с, как дела в садике?». Яна не знала, как отвечать: ведь дела бывают только у взрослых. Она замолкала, судорожно пытаясь выдумать ответ, чуть не плача от бессилия и смущения, и папа, так и не дождавшись ни слова, грустнел и отворачивался к окну. Яна закапывалась в вазочку, как в снежную пещеру. Мороженое пахло горьким морским льдом и одиночеством.