Пленница тирана (СИ) - Шарм Кира - Страница 12

Хотя, — мелькает в голове спасительная, отчаянная мысль. Ему же вчера, кажется, не понравилось… Он явно был раздражен и недоволен, — ну, конечно, не привык к такому, его же наверняка ублажают обычно профессионалки! А я… Я ничего не умею, ничего не могу. Может, он просто вышвырнет меня из этого дома, из этого кошмара? Может, я даже сумею упросить его, чтобы не отдал обратно Манизу? Не знаю, выпрошу хотя бы пару часов на то, чтобы вернуться домой, побыть с братом… И за это время мы сумеем что-нибудь придумать и сбежать с этого ужасного острова?

Теперь место, где прошло мое счастливое детство, океан, который я так любила, — да все вокруг, — стало будто картинкой из фильма ужасов.

Здесь оставаться нельзя, — найдут, в каждом уголке найдут. Можно только уехать.

Дверь распахнулась без стука, — ну, конечно, на что еще рассчитывать? Кто будет считаться с той, к кому относятся как к вещи, даже слова сказать не позволяют? Зачем? Со мной можно поступать, как хочется, делать все, что угодно, — а после выбросить, — ну и что, что конкретно поломав? Подумаешь, — завтра на мое место придет такая же безымянная и бессловестная игрушка! Кто их здесь считает, кто их помнит?

Для них, этих людей, — я вовсе не человек, — со своей болью, судьбой, которую они растоптали каблуком, еще и прокрутив им пару раз для надежности, — просто так, от скуки, с чувствами, с мечтами, близкими, которые меня любят, в конце концов! Я — просто вещь, просто никто, появилась, — и так же исчезну. Никто и не заметит.

Все та же женщина, что встретила меня у дома, а ночью провела сюда, молча ставит на стол поднос с дымящейся едой. Крем-суп какой-то, — замечаю практически на автомате, горячие еще булочки, прожаренный лосось, черная икра в вазочке под льдом, такая же вазочка с маслом и нарезанный ломтиками хлеб.

А вот ни ножа, ни вилки — не принесли. Одни ложки. Неужели? Неужели кто-то заметил, что я способна прекратить это мучение одним резким движением чего-то острого по вене?

И, если заметил, — то ему наплевать. Все равно будет продолжать делать то, что делает, не дав мне даже шанса вот таким способом все это прекратить.

И от этого становиться еще горше, — как будто меня со всего размаху ударили в солнечное сплетение. Знает он все и все прекрасно понимает. Видит, что от его действий покончить с собой готова, если не найду другого выхода, — и не даст, ради того, чтоб продолжать! А, значит, шансы на то, что к этому человеку хоть как-то достучаться можно, — не просто ничтожны, их просто нет!

— Ты должна поесть, — даже не смотрит на меня, как будто я мебель.

Машу головой, — но меня никто не слушает.

Просто дергает за руку, заставляя сесть и подкатывает столик к моей постели.

— Будешь есть. Тебе понадобятся силы. А нет, — в тебя вольют еду насильно. Хочешь? Чтобы тебя за руки с двух сторон охрана держала, пока я буду в тебя насильно все это вливать и проталкивать?

Я дергаюсь всем телом, — в меня уже вчера и вливали насильно, и проталкивали. Сомнений нет, — именно так она и поступит. Говорить бессмысленно.

Окидываю взглядом комнату, — здесь нет даже шкафа. Вчера в ванной я не нашла даже захудалого халата, только два маленьких, крошечных полотенца, — вытерется еще кое-как можно, а вот замотаться, — никак.

Выходит, — я должна здесь все время быть голой? Всегда готовой, чтобы в меня насильно вливали и впихивали, не утруждаясь тем, чтобы снять с меня одежду? Да что ж это за нелюди такие??? А она? Тоже ведь женщина, — могла бы и понять!

Но в ее глазах человеческого еще меньше, чем в том, кто захотел меня у Маниза и заставил быть здесь.

Сейчас я даже рада была бы видеть Зафиру, — ну, если такое слово вообще применимо к тому кошмару, в котором я оказалась. С той хотя бы поговорить было можно, а тут…

Как механическая кукла, беру ложку. Зачерпываю густую жидкость, подношу ко рту, — и понимаю, — не могу проглотить ни капли. Вкуса не ощущаю совершенно, только бешенный рвотный спазм. Оттолкнув столик, несусь в ванную, где меня выворачиват наизнанку. Кажется, внутренности даже останутся мои здесь, — а что? Душа уже выворочена, осталось только тело по частям здесь раскурочить.

Умываясь ледяной водой уже, наверное, в сотый раз, смотрю в огромное зеркало, — в полный рост. И совсем себя не узнаю.

Блестящие глаза, — а думала, они окажутся бесцветными. Разметавшиеся волосы. Красные, как вымазанные яркой краской, опухшие, даже потрескавшиеся соски и такие же губы, — простреливают болью, стоит только раскрыть их хоть немного. Ну, да. Так я вообще не буду говорить. Удобно.

На теле, вопреки ожиданием, никаких синяков. Хотя он вчера мял меня так, что была уверена — останутся. Может, все дело в тех мазях, которые мне вчера втирали?

Странно, что меня никто не торопит. Но просидеть здесь вечность, увы, не выйдет. И меньше всего мне хочется, чтобы меня сейчас отсюда выволакивала охрана. Тем более, без клочка одежды.

Возвращаюсь в комнату, — женщина стоит в той же позе, с такими же поджатыми губами и ничего не выражающим лицом.

В жизни меня никто не видел голой, — ну, с тех пор, как я стала чуть взрослее и смогла мыться самостоятельно. Даже при маме всегда была одета. И с Киром спала в шортах и майке. А тут, — вот просто ходи голой да при чужих людях. Хотя, — горько усмехаюсь, тут же ощутив, как из растресканной губы идет кровь. О смущении уже пора забыть.

— Можно мне кофе, — дрожь в ногах возвращается, тянущая боль внутри тоже становится сильнее, — настолько, что приходится вонзить ногти в ладони. Еле доползаю до кровати.

В принципе, — не уверена, что она собирается мне даже ответить, но к удивлению, женщина кивает, и, забрав холодный суп и рыбу, выходит, уже через минуту возвращаясь с такой же едой, но только горячей и огромным кофейником.

Под ее мрачным взглядом, завернувшись кое-как в простынь, таки заставляю втолкнуть в себя каждый кусочек.

Кофе спасает, чуть выводя меня из этого состояния какого-то жуткого внутреннего отупения, — хотя, может лучше из него и не выходить?

Давясь, просто проталкиваю себе внутрь деликатесы. А ведь в другое время я бы смаковала, думала, как удалось приготовить такой потрясающий крем-суп из сыра и креветок, какие травы добавили в лосось, за счет чего он такой необыкновенно пряный… Но мне сейчас все равно, — вкус этой всей роскоши я ощущаю, — но он отвратителен. Это — вкус моей смерти.

Когда последний кусок на тарелках исчезает, женщина коротко кивает и так же молча все уносит.

Выдыхаю, расслабившись, — все же хочется остаться одной, — но такого шанса мне тоже не дают.

Снова появляются вчерашние девушки, меня, подхватив на руки, по-прежнему совершенно голую, укладывают на кушетку, которую вкатили за собой, — и вчерашний сеанс массажа с умасливанием меня ароматными бальзамами, — всего тела и волос, — повторяется.

Позволяю мять свое тело, послушно беру протянутый мне стакан с какой-то мутной жидкостью, — и на этот раз даже не спрашиваю, что там, — мне все равно. Может быть, какой-нибудь наркотик, — но я только рада. Вдруг он поможет мне пережить следующую ночь?

А в том, что она будет, — я уже не сомневаюсь. Иначе — зачем бы им так со мной возится?

Даже губы массируют, втирая какие-то мази.

И боль отступает. Физическая боль. Остается только пульсация, — внутри, в сосках, в губах, — тяжелая, пронзающая, — но боли больше нет.

— Противозачаточное, — мне тыкают в руку таблетку, — и ее я тоже проглатываю, даже без вздоха.

Причесывают, снова надевают точно такое же, что и вчера полупрозрачное платье, больше похожее на паутину, — и оставляют одну.

Никто не ведет со мной себя резко, никто не бьет и не дергает за волосы, нет даже уничижительных презрительных взглядов, как смотрят на шлюху.

Нет ничего, — ни сочувствия, ни презрения.

Я — кукла. Просто кукла, которую нужно расчесать и приготовить для их хозяина. Неодушевленный немой предмет для ублажения кого-то.