Пленница тирана (СИ) - Шарм Кира - Страница 14

— Я помню, Дан, — киваю, заложив руки за спину, а внутри уже клокочет предвкушение. Не люблю, когда на мое руку пытаются протянуть.

— Ты должен быть готов. Разговорами ничего и не решиться, может. Пострелять придется, — девяносто процентов из ста.

— Я готов, Дан, — киваю, и будто снова переношусь в лихое, сумасшедшее время. Не забылось оно, за все эти годы не забылось. Отвязное, безумное, дикое. Вроде — так далеко казалось, а нет, теперь понимаю, — не далеко и не давно, а совсем близко. Как сейчас перед глазами вижу. И бок, который когда-то ножом распортошили, снова гореть начинает. — Готов.

— Людей наших тебе подтяну. Пусть на остров тоже вылетают. Ну, — что ты снова брови свои вскидываешь? Думаешь — я шучу? Андрей, там может быть все, что угодно. Любая хрень.

Усмехаюсь. Дан думает, я совсем разнежился и ту самую хватку, без которой на Родине нашей горячо любимой — и часа не прожить, растерял. Нет, я прекрасно во все врубаюсь, брат. Только вот понимаю, — хоть я полчища людей за собой приведу, — а ни хера не поможет. Там в расклад нужно врубиться. И собственные карты правильно разыграть. Говорить нужно. Разобраться с кем воевать, а с кем и союз заключать. Никак иначе. Один там — ни хрена не воин, даже с армией.

— Может, лучше с тобой поехать? — Даниил все-таки осматривает меня с сомнением. Хм… Сказал бы ему…

— Здесь тоже кто-то должен остаться. Ударить могут по бизнесу, пока мы там вопросы будем решать. Может, для того и выманивают. Чтобы мы здесь все без присмотра оставили. Тут теперь каждый глаз как пять работать должен, Дан.

— Согласен, — помявшись, Дан таки кивает. — Пойду, пару звонков важных сделаю.

Даже не оборачиваюсь, когда за ним хлопает дверь.

Забытое, старое чувство, с которым когда-то прожил годы, которое ни на минуту не отпускало, — снова вернулось.

То самое осознание, — вот сейчас ты стоишь, и вискарь попиваешь. Городом, что под ногами раскинулся, любуешься. Жив, здоров и даже вполне доволен.

И в любую секунду тебя может просто не стать.

Или корчиться в каком-нибудь подвале, обливаясь и захлебываясь собственной кровью, будешь.

И потеряешь на хрен все.

Здесь забыл уже об этом, — давно забыл, давно не чувствовал. А там, — забывать нельзя. Расслабишься на минутку — и нет тебя.

Потому и живешь — как последний день.

И вкус виски охренительный, когда пьешь его, как в последний раз.

Да что виски — даже воздух по-другому пахнет.

Такой насыщенной жизнью, что голова кружится.

Многие, как Дан, предпочли бы забыть это чувство. Расслабиться и просто жить, рассчитывая наперед, потихоньку идя в гору и планируя собственную старость.

Но — не по мне.

Только сейчас понял, как мне этого не хватало.

И вроде в тонусе — дела ни на миг не дают обмякнуть. А все равно. Неживое все какое-то. Яркости нет, вкуса нет, наполовину живое все вроде как. И сам — будто не на воле, а в коробке какой-то живу. Не для меня эта размеренность, которой так радуется Дан. Совсем не для меня. Как в теплицу попал, — красиво все, но, блядь, только вполсилы дышит.

— Андрей?

Снова не оборачиваюсь, — и так знаю, что там увижу.

Хмыкнув, медленно втягиваю виски, — даже дышать, кажется, иначе начал, вон, и вкус появился, и даже горло слегка обжигает. Приятно так, оживляя все рецепторы. Может, даже слегка захмелею? Там, в прошлом том сумасшедшем, в которое вылечу сегодня, — все перемешивалось, — и жизнь сумасшедшая, и боль, что с катушек сносила, — и хмель пьянил. А теперь — картонное все.

— Эндрю…

Тонкие пальцы Эстер ныряют под рубашку.

Черт! И мышцы буграми напрягаются, чуть ли не разрывая натянутую ткань.

— Эндрю, дарлинг, — дышит мне в спину, забрасывая на бедро тонкую ножку, по которой струится шелк распахивающегося халата.

Хватаю запястье и резко разворачиваюсь, забрасывая ногу повыше, — так, чтоб не дернулась, осталась доступна в любой момент, дергая к себе ее спину.

Натыкаюсь на изумленно-испуганные светло-медовые глаза и рывком сбрасываю халат, оставляя от него ошметки на полу.

— Эндрю… — выдыхает изумленно, вздрагивает, но тут же со стоном запрокидывает голову назад, стоит мне сжать ее острый, уже вздернувшийся сосок.

И я не даю ей поднять голову, как обычно, опустив ее мне на плечо.

Резко дергаю назад, грубо схватив белоснежные локоны в кулак, обжигаясь очередным стоном, слетающим из закушенных губ.

И так же резко, без подготовки, на грани жесткости, одним толчком, через сопротивление неподготовленной плоти и сжавшееся в напряжении тело, вхожу на полную длину.

— Эндрю… — Эстер дрожит под моими руками, придушенно стонет и пытается отшатнуться, но я крепко прижимаю к себе за ягодицы, не давая отодвинуться ни на миллиметр. — Эндрю, ты…

— Просто молчи, — шиплю сквозь стиснутые зубы, начиная вдалбливаться в нее, как сумасшедший.

Лихорадочно и бешено, с каким-то остервенелым драйвом вот так просто брать ее — доступную, распахнутую, всю и всегда принадлежащую мне, — где бы и как бы я не захотел.

Эстер перестает сопротивлять, понимая, что все ее попытки — бесполезны, и просто повисает на мне, обмякая, как тряпичная кукла.

А я бешено наращиваю темп, не обращая внимания ни на ее округленные распахнутые глаза, ни на всхлипывания, ни на прикушенную губу, на которой уже начинают выступать капельки крови.

— Кричи, Эстер, — да, кричи, изнеженная английская стерва, только и способная, что выгнуться дугой и тихо охнуть под самый конец, когда ее беру. — Кричи!

И она заорала.

Заорала, болтаясь от толчков моего члена так, как не орала никогда. Надрывно, громко, наплевав, что кто-то может услышать сквозь стены кабинета или войти в так и не закрытые на ключ двери.

Орала, не прекращая, — только еще громче, когда я резко выдернул из нее член и развернул рывком к себе спиной.

Когда долбился сзади, прижав ее к стене, а она царапалась об нее, сучила ногами и обламывала о штуратурку идеальный маникюр истинной английской леди.

Так орала, что стены дрожали.

И почти перешла на ультразвук, когда начала судорожно содрогаться вокруг моего члена стенками, так, что казалось, вытолкнет его сейчас наружу.

Кричала и задыхалась, раздирая мою спину обломанными ногтями, когда я, подняв ее, все еще дергающуюся всем телом, свалившуюся на пол у стены и бессильно пытающуюся уцепиться пальцами за стену и сползая ими по ней, резко поднял, подхватив за подмышки, и забросил на стол, — не слушая всхлипов, дернув за волосы голову назад, — так, чтобы смотреть на изгиб ее длинной шеи, заставляя глаза с брызнувшими слезами, смотреть на меня.

И вколачивался, задрав длинные ноги, впиваясь в них до синяков, до красных отметин, — кричала и сотрясалась, перемежая выкрик моего имени с чем-то вроде «О, Господи»…

— Эндрю…

Рухнула по спину на столе, сваливая на пол бумаги и органайзер, подергиваясь, когда горячая сперма толчками выплескивалась на ее грудь и шею — явно не способная больше шевелиться, с повисшими вниз руками и замутненным взглядом.

Усмехнулся, — моя изнеженная леди, не привычная к такому, сейчас напоминает скорее жертву избиения, чем довольную после любви женщину. На ногах и запястьях точно останутся синяки — уже сейчас набухает красным нежная белая кожа.

— Ты… Это было… Что это было, вообще? — глазами пытается хлопать, но ресницы слипаются, — от вымученности и от слез.

— Ты же сама пришла ко мне почти голой, — усмехаюсь, застегивая молнию на брюках. — Ждала чего-то другого? Выпить чаю собиралась?

— Услышала, что ты уезжаешь, и… Хотела попрощаться, — слова даются ей тяжело, с явным трудом.

— Ну, вот и попрощались, — стараясь быть нежным, провожу костяшками по щеке, спускаясь вниз, к шее, — и ее снова дергает от прикосновения. Да, не привыкла… А я решил не сдерживаться. Надоело мне сдерживаться в этих картонных декорациях. Вкус прежнего уже почуял — и не удержался. Хотя вообще обычно я с ней стараюсь быть бережным. Только вот от этого все еще больше неживым становится. Как красивая картинка, — без запахов и вкуса. Разрядка, — с тем же успехом мог бы просто принять душ.