Поскольку я живу (СИ) - Светлая et Jk - Страница 18

Неважно.

«Я передумал насчет адреса. Давайте на железнодорожный вокзал», - произносил он пять лет назад в Одессе, когда под пляшущие огоньки в голове, сам приплясывающей походкой, почти напевая мелодию, бьющуюся между ушей, выбирался из ночи, которая вцепилась в него клешнями и не желала его отпускать.

А сначала собирался к Зориной. Точно помнил, что таксисту назвал Полькин адрес.

И только в машине, пересекая Ришельевскую и распевая во всю глотку «На Ришельевской Кай», вспомнил: а к Польке-то теперь нельзя. Никогда нельзя. Горло сжалось, он скрежетнул зубами, и, если бы не бешеное возбуждение, владевшее им, наверное, задохнулся бы от боли.

Но «скорость» удерживала. Обезболивала.

Потом он вспоминал громаду вокзала, возвышавшуюся над ним тогда. Монстр, а не здание. Уродливый безымянный монстр, заглатывающий людей и разделяющий их километрами расстояний и целыми жизнями ожиданий.

Когда-то Мирош любил вокзалы и поезда. Но от этого ничего не осталось. Пасть чудовища распахнулась и впустила его, чтобы он наткнулся на пылающее зеленым огнем табло с расписанием прибывающих и убывающих составов. Его – уже подали.

А он не мог сойти с этой последней точки, на которой стоял. Потому что каждый шаг вперед – это шаг от Полины. Шаг, преодолеть который невозможно. Нет таких сил у человека, не бывает их.

И в то же мгновение, когда решил, что остается, увидел себя на перроне перед открытыми дверьми в вагон. «Скорость» обладала какими-то воистину магическими свойствами, позволяя ему делать то, чего он не мог. Усыпляя в момент принятия решения и заставляя совершать те поступки, что он должен совершить.

В руках его был телефон. Смс, набранное отцу.

Оттягивание времени и кота за яйца.

Он хотел пить или прыгнуть на рельсы. Сейчас – самый подходящий момент, в конце концов. Смелость и силы, полученные от дури в крови, позволяли. Останавливало только одно – она узнает. Узнает, что он сделал. И ей будет больно. Он в любом случае причинит ей боль, так и не исправив главного, – она поймет, что он уезжал от нее.

Так пусть хоть без мяса.

Господи Боже, он несколько месяцев трахал сестру. Собственную сестру.

Бред. Бред!

Сестра – это когда сидишь с ней на соседних горшках, а потом у нее растет грудь, и ты ржешь над этим фактом. Сестра – это нытье взять ее с собой погулять и нытье познакомить с лучшим другом, потому что он ей нравится. Сестра – это делить с ней любовь родителей, соревнуясь и одновременно заботясь о ней.

А у них ничего этого не было! Так какая, нахрен, сестра?! Что за сбой генетического кода?

Что за сбой прошлого, ломающий настоящее, лишающий будущего?

«Не жди, я не могу поспешил, ошибся».

Не глядя.

Смс – отправить адресату.

Телефон – в урну возле скамейки на перроне.

А себя – к дьяволу.

Отправитель хренов.

Он выбросил трубу под ошалевшим взглядом проводницы, поторапливавшей садившихся в поезд. Они и остались-то один на один. Она его поторапливала, да. Она, дородная тетка в форме, его персональный Харон.

Так пять лет назад он осознанно обрубил последнюю связь с Зориной, чтобы сейчас радоваться адресу и номеру телефона. 

- Подъезжаем, дальше куда? – брякнул водила, медленно проезжая дома и прикидывая, куда бы свернуть.

- Тут остановите где-нибудь, я дальше пешком, - отозвался Иван, выбираясь из прошлого, которое лезло даже сквозь весь тот кайф, что он словил за три последующих года, все еще не позабытый его мозгом и помнимый телом, ожидавшим нового прихода.

Точно так же он выбрался из машины, забросил рюкзак на плечи, нацепил на нос очки и медленно двинулся во двор ближайшего дома, чтобы через него выбраться к реке.

Мирош шагал под ярким солнцем и смотрел на высотки жилого массива, включив на телефоне GPS и забив нужный номер дома. Но в голове иногда перебиваемое звуками, издаваемыми навигатором, настойчиво вертелось, что ничего здесь даже отдаленно не походило на Полю и на их жилище, в котором он провел свое единственно счастливое время за всю жизнь.

Здесь иначе.

Все не то.

Даже вода другая.

За годы жизни вне Одессы он так и не привык к отсутствию моря. Днепр остался чужим. Наверное, потому ему чуточку легче дышалось в Торонто. На Онтарио было проще. Но ни река, ни озеро ничего утраченного ему не заменили.

Только сновавшие над поверхностью воды чайки иногда кричали похоже.

Спустя полтысячи шагов навигатор ругнулся в последний раз и сообщил, что он на месте.

И в этот момент его как подкосило. Идти дальше сил не стало. Ни сил, ни бешеной энергии, которая час за часом толкала его вперед весь этот день.

Иван почти рухнул на одну из лавочек, то тут, то там установленных по набережной и задрал голову, вглядываясь в устремившуюся в небо громадину над собой, чувствуя, как бешено колотится сердце, почти выпрыгивая из груди.

Я скучаю.

Я знаю.

Я тоже.

Их шепот, звучащий в утренней дымке. Дымка дорисована памятью, чтобы удержать еще хоть ненадолго детали, которые постепенно стирались. Неужели когда-нибудь он забудет ее голос? Пока еще помнит, но людям же свойственно забывать?

Он потянулся за сигаретами и закурил вчерашние «Давидофф».

Не забыть купить «Собрание». Эти ни хрена не то. Все не то.

Иван не знал, сколько вот так просидел, глядя на дом, в котором она, если верить анкете, обитала. И если верить ей же – еще и не замужем. Тут ведь так и написано. Семейное положение: не замужем.

Почему не замужем? Какого черта не замужем? Развелась? Он чуть не сдох, узнав о ее распрекрасной жизни без него – а она покончила с этой жизнью, не оставив и единственного утешения – что у нее все хорошо? Или господин, мать его, Штофель выбросил ее из дому? Ну чего, это ж нормально среди таких. Его отец изменял Миле, чтобы развестись на старости лет. А Штофель бросил молодую жену ради новой претендентки на эту роль.

А ребенок? Был же ребенок. Она здесь с ним живет? С кем она здесь живет?

Что с ней случилось?

Зачем явилась? Чего хочет?

И среди тысячи вопросов раздавался единственный, робкий, едва слышимый, все еще звучавший надеждой: а может быть, потому и пришла? Освободилась и к нему пришла? Несмотря ни на что – пришла?

Спазмом сперло грудь, и Иван закашлялся. Ничего страшного, просто слишком глубоко затянулся, слишком долго не выпускал из легких дым. Чушь. Все это чушь. Если начнешь думать, уже не остановишься. А ему надо остановиться, и госпожу Штофель остановить, дуру безмозглую.

Он уже почти решился. Почти встал со скамьи, чтобы двинуться к подъезду, как вдруг его долбануло новое откровение: что бы он ни говорил ей, чего бы ни добивался, какими бы ни были ее и его цели сейчас – они увидятся. Спустя пять лет они увидятся. Он ее увидит. В любом случае. Сейчас или на несколько дней позже. Увидит. Можно в такое поверить? В каком надо быть состоянии, чтобы верить? Кем надо быть?

Он медленно достал из кармана телефон. Вошел в почту. Раскрыл полученное от Таранич сообщение с архивом видеофайла. Нажал на него и часто задышал, ожидая, предвкушая, осознавая, что хитрит, мухлюет – он взглянет на нее раньше, чем вживую. Он взглянет на нее сейчас, на этом проклятом видео, чтобы понять… черт подери, понять, сможет ли все это вынести.

Воспроизведение запустилось быстрее, чем он успел передумать.

И единственное, к чему сейчас было приковано его внимание – это к тонкой светлой фигуре на сцене. Съемку запустили в тот момент, когда она повернулась спиной к камере и шла к роялю. На ней что-то светлое, пониже коленей, струящееся по ногам. Платье или юбка. И ровные напряженные плечи. Он бы вот так ее не узнал, наверное. Но узнал бы сразу, едва раздалась музыка. И не только потому что камера сместилась, чтобы стало видно крупным планом лицо. А потому что почувствовал прикосновение ее пальцев к клавишам.

Жадным, оголодавшим взглядом он впивался в ее черты, совсем мелкие на экране телефона, и не знал, на каком свете находится. Радоваться ему или удерживать себя от фокусов, от которых предостерегала Рыба-молот.