Почти счастливые женщины - Метлицкая Мария - Страница 23

Они и вправду в то лето больше не встретились. Но грусть немного отступила – впереди море! В Москве было пыльно и жарко, все ждали спасительных дождей и, поглядывая на небо, костерили синоптиков – те-то дожди обещали.

Все разговоры были об одном – горели огороды, сохли огурцы и не росли помидоры. Засуха. Все беспокоились за урожай и боялись, что начнется дефицит зерна.

А Аля и Софья собирались на море.

У Оли же были серьезные неприятности. Мама Катя вернулась из Болгарии, красивая, пополневшая и загорелая, но почему-то злая, колючая, в отвратительном настроении.

А папа Валера и вовсе не появлялся.

На Олин вопрос, где отец, мать резко ответила:

– У бабы завис! Ты что дурочку из себя строишь?

У бабы. Выходит, все серьезно. Такого еще никогда не было. Разногласия были, ссоры, попреки, скандалы. Возможно, измены – мать всегда ревновала отца. Но чтобы так, в открытую, месяц не появляться?

На душе было тревожно и паршиво. Оля привыкла к своей одинокой жизни, привыкла к тому, что семья у них странная, необычная, не как у всех. Но все же у них была семья: отец и мать, гастроли, поездки, подарки, красивые вещи в распахнутых чемоданах. Да, все безалаберно, неуютно, безо всяких там семейных обедов и праздников, без традиций. Но что поделать – ее родители артисты, и жизнь у них кочевая.

К тому же Катя все время говорила, что век танцовщицы короток, на пятки наступают молодые, пенсия ранняя и пока надо делать все, чтобы обеспечить себе хорошее будущее.

А уж потом, на пенсии, они заживут по-человечески! Как положено, как все. «Потерпи, Олька!»

А теперь Валеры нет дома, Катя все время плачет.

Счастье, что верная Алька пригласила Олю поехать с ними на море. Софья Павловна не возражала, понимая, что вдвоем девочкам веселее. Да и ей спокойнее.

У Оли на душе было тревожно и тоскливо, но впереди море и юг, и она решила на все наплевать и не расстраиваться. В конце концов, это их жизнь и их дело. А у нее своя жизнь и свои, кстати, проблемы.

Расстроилась, побурчала на перепуганную событиями Дашу и отвлеклась. Копалась в шкафу, подбирая вещи. Ничего нового, все старье! Купальнику пора на пенсию, босоножкам на помойку. Летние сарафаны выгорели и выцвели. Чуть не расплакалась. Потом сообразила, дождалась, пока Катя уйдет из дому, и занялась ревизией ее шкафов. Там, в непроходимых джунглях Катиных нарядов, удушливо пахнувших сладкими цветочными духами, нашелся и сарафан, замечательный бирюзовый сарафан на тонких бретельках, и парочка летних платьев, полупрозрачных, воздушных, нежных, пастельных цветов. И новехонькие итальянские босоножки, и пляжные шлепки, и два купальника, целых два – яркие, цветные, очень открытые.

Вынесла потихоньку, понюхала – нужно стирать. Отдала верной Даше, предупредив, что все под секретом, не дай бог Катя узнает, при ее-то сегодняшнем настроении! Скандал будет грандиозным, мы Катю знаем.

Великий конспиратор Даша уверила, что все будет в порядке.

Она и сама хозяйку боялась, знала, что та в гневе страшна.

«Скорее бы уехали, – думала Даша. – Приедут тут, нагадят, навезут барахла, от которого и так дышать нечем. Скандалят без конца, орут. Надоели! Олька-то, слава богу, уедет! А я тут останусь. Одна. Ох, красота!»

Валера появился перед самым Олиным отъездом. Пришел совсем поздно, к полуночи, прошел тайком, бочком, не включая света. Нырнул на кухню и зашуршал в холодильнике.

Не спали все. Затаив дыхание, Оля прислушивалась к звукам на кухне. Даша крестилась и бормотала молитвы.

Но минут через десять хлопнула дверь, и начался скандал.

Катя кричала истошно, не выбирая выражений и слов, да и Валера молчал недолго. Вскоре крик стоял такой, что Оля заткнула уши и закрыла лицо подушкой.

Скорее бы завтра! Скорее бы прошла эта чертова ночь! Скорее бы наступило утро, чтобы убежать из этого ада! Счастливая семья, дом, полная чаша! Тряпки, тряпки, горы нераспакованной обуви, коробки с японской техникой, золото и бриллианты в шкатулках. Батареи французских духов. Банки икры в холодильнике. Валютные чеки в комоде. Прислуга. Заграница, гастроли, Колонный зал, Кремлевский дворец. Красавица Катя, ведущая танцовщица. Солист оркестра Валера. Дом, семья, счастье. Только все это не про них, ни по одному пункту.

Скандал не утихал долго, часа полтора. Слышался звон разбитой посуды, кажется, упал стул и звякнула напольная модная плитка, с таким трудом доставшаяся Валере.

Потом все утихло, и Оля уснула. Перед сном успела подумать: «Хоть бы наконец вы развелись и перестали мучить себя и меня. Только вы не разведетесь – будет жалко «дербанить», как говорит Валера, свое добро, от которого тошнит уже не только меня, но и, кажется, вас».

Утром Оля выскочила из подъезда. Ни отца, ни мать видеть не хотелось. Перебьются без ее «до свидания».

Аля с Софьей вышли через пару минут. Провожала их Маша.

К старости Маша совсем высохла, как будто ужалась, чтобы ей повсюду хватало места. Высокая, тощая, жилистая, с узким, сухим, бесцветным лицом, в сером платье, черных ботинках и в черном платке на голове, она напоминала прислужниц-старушек из церкви, вечно всем недовольных, с поджатыми губами и недобрыми, бесцветными глазами.

Подъехало такси, расселись: Софья впереди, Оля с Алей сзади. Машина тронулась, и девочки, улыбнувшись, сжали друг другу руки.

В поезде было здорово – отдельное купе! Девчонки на верхних полках, Софья на нижней. Выкупленная вторая нижняя оставалась пустой.

Аля с Олей лежали наверху и смотрели в окно. Мимо проплывало Подмосковье, подпаленное небывалой жарой и засухой, пожелтевшие поля и деревья, поникшие и засохшие цветы в палисадниках. Пейзаж был совсем не подмосковный, обычно сочный и яркий, во всей палитре зеленых тонов – от светлого, салатового до изумрудного, густо-зеленого, темного, хвойного.

К обеду проголодались и заскулили.

Глянули в сумку, собранную Машей, и сморщили носы.

Вареные яйца, перья зеленого лука, несколько бледных, жалких котлет, огурцы и буханка черного хлеба.

Софья усмехнулась:

– Ну что? Неохота? Я вас понимаю. Все в мусор! Собирайтесь, красавицы, поведу вас в вагон-ресторан.

Девочки радостно переглянулись.

Олю вагоном-рестораном было не удивить – подумаешь! А вот для Али все оказалось впервые и оттого в миллион раз интереснее.

Вагон-ресторан был заполнен людьми, пришлось подождать. Его чуть покачивало, весело дребезжала нарядная посуда, тарелки и бокалы. Вкусно пахло борщом и жареными пирожками.

Девчонки нетерпеливо топтались на месте и глотали слюну.

Наконец сели. Крахмальная скатерть была кипенно-белой и твердой. Аля незаметно помяла остро торчащий край.

Заказали борщ со сметаной, лангет с картошкой, салат из огурцов и компот.

Девочки жадно набросились на еду, нахваливали и борщ, и второе, глазели в окно, отчего-то они были отчаянно веселы, счастливы. Как бывает только в юности, беспечной и беззаботной.

Софья смотрела на них и посмеивалась: молодость, молодость… Все-таки юность и есть сама беспечность и вечная надежда на лучшее.

Как давно это было. И было ли?

«Как быстро пролетела жизнь, – часто думала Софья, – и много ли там было хорошего?»

Нет, было, разумеется, было. Только почему все чаще вспоминается самое плохое, тяжелое, страшное? Почему так устроена память?

Вот только с Муськой, со своей смешливой подружкой, они могут вспомнить что-то веселое, смешное, хорошее. А одной как-то не получается… В голову лезет сплошное дерьмо. Скандалы с Добрыниным, его походы налево, стыд за его «творения», его друзья-«нужники» и, наконец, последнее – предательство.

Сын. Маленьким он почему-то не вспоминается, нет. Совсем. Она даже не может представить его малышом или младенцем. Помнит его уже подростком, красивым и наглым, хамоватым, чего-то без конца требующим. Помнит его светлые пустые глаза, холодные и безразличные. Сжатый рот, трясущиеся руки. Его попреки, претензии, жалобы.