Смерть Петра Первого - Десятсков Станислав Германович - Страница 20

• Предыдущая
• 20/20

— Братец!

Когда Никита, после баньки чистый, разморенный, но какой-то скучный, сел за стол, дядюшка принялся осторожно расспрашивать петербургского племянника про последние столичные новости. Но Никита не благодушествовал. Отвечал по-петербургски нехотя, сквозь зубы, без всякого почтения к сединам. «Ах, молодежь! Мололежь!» — Дядюшка все больше мрачнел. А петербургский племянник — не то, что добродушный Роман, младший братец, — говорит зло, быстро, не лукавя, по-старомосковски.

— Что будет? Не житие святых. Будет отныне вольготное дворянское царство! — Никите вспомнились разгоряченные вином и водкой лица гвардейских караульных, расставленных по всей столице, как в осажденном городе. — А старого не ждите… Так-то, дядюшка!

На другой день после Его смерти толпа, собравшаяся перед дворцом, поредела. Наступили обычные дела и хлопоты. Петербургские хозяйственные немки помчались в булочные за марципаном, хлебом и кофе. Мастеровые поплелись на мануфактуры. Купцы — в лавки. Город зажил обычной жизнью. Только вот часто говорили между собой о Его похоронах: какие они будут, где и много ли придет народу? А после похорон стали уже вспоминать, сначала часто, а затем все реже и реже, пока новые слухи о страшном каторжнике Ваньке-Каине и новых баталиях в Персии не заслонили и эти воспоминания. Теперь ежели Его и вспоминали, то не все разом, а токмо отдельные лица.

Стало известно, что, узнав о смерти великого государя, прусский король учинил приличнейший траур, а короли датский и шведский — великое радостное шумство: балы, фейерверки и машкерады, во время коих тамошние придворные дамы так опились, что стали выделывать несусветные каприолы, показывая кавалерам нижние юбки и длинные аристократические ноги, чему русские послы зело дивились.

В марте рев труб и валторн сопровождал перевозку тела в Петропавловский собор, где и отпели. Перед собором господа сенаторы и генералы между собой переругались, решая, кому надлежит нести прах. И так как все они были ради траура в черном платье, то напомнили безвестному десюдепортному мастеру Мине Колокольникову толпу мышей, с писком носившихся вокруг гроба.

И уже в апреле Мина Колокольников, приехав из Петербурга в Москву, зашел в мастерскую учителя своего, живописца Никиты, и, застав там старых сотоварищей оного, Романа и личного секретаря господина президента камер-коллегии некоего немца Фика, показал им неприличную и богопротивную сатиру, названную «Как мыши кота погребают».

Еще через месяц Петру Андреевичу Толстому приказано было учредить следственную комиссию, дабы дело об изображении кота Алабрыса раскрыть, виновников наказать и злостную картинку изъять. Но как ни старался Петр Андреевич, было уже поздно. Картинка пошла гулять по разным российским ярмаркам, так что даже сей умудренный государственный муж махнул рукой и сказал одно только слово: «Заговор!»

Тогда же Екатерина начала государственную деятельность и издала два новых указа к приличнейшим узаконениям петровым. Первый указ запрещал доступ во дворец всем чинам ниже генерал-майора, второй — касался голубых бриллиантов. Отныне всем дамам Российской империи запрещено было носить оные бриллианты, так как голубой цвет шел только к темным глазам императрицы. На том матушка Екатерича Алексеевна свою государственную деятельность прекратила, а править начал ново-учрежденный Верховный чайный совет; в него из старых родов пустили сначала одного князя Дмитрия Голицына, принявши в должное внимание 60 тысяч солдат, спрятанных в кармане его братца Михаилы на Украине, и отменное знание князем Дмитрием двойной бухгалтерии империи. А дабы матушка не мешала работе государственных мужей, Совет постановил все корабельные деньги отныне употребить для пополнения винного погреба Екатерины Алексеевны, полковницы и матери Отечества.

Барон Строганов много смеялся над этим указом в гостях у графини Головкиной, которую он навестил вместе со своей новой нареченной невестой Мари Голицыной. Катиш Головкина и ее новый суженый Павел Ягужинский злоязычно поддержали сие вольнодумство барона, а в это время играла сладкая музыка сдаваемого внаем оркестра герцога голштинского.

Никитинский эскиз «Петр I на смертном одре» дворцовые лакеи запрятали в чулан за ненадобностью. Вместо него в тронном зале дворца повесили пышный парадный портрет Петра Великого работы Каравакка. Петр драпировался на нем в широченную императорскую мантию.

А весной в далеком сельце Таежном, что за Енисеем, началась пахота. День был страдный, и от промерзлой сибирской земли шел сладкий дурманящий пар. Дымились черные борозды под сохой.

— Слышь-ко, Петрович! — издали крикнул возвращающий с ярмарки односельчанин. — Слышь-ко, царь, бают, умер.

Петрович — дюжий, по-медвежьему, неловкий и крепкий мужик в длинной рубахе — распрямился, задумчиво погладил красивую густую бороду (за которую и двух налогов не жаль), сказал немногословно, для себя, потому как односельчанин не мог его уже услышать:

— Закружил Россию Петр Алексеевич, как девку в пляске, теперь не остановится!

И, поплевав на ладони, зашагал за сохой, тяжело ставя в стороны босые ступни, точно шел в далекий путь на край света. И послушно потянулась за мужицкой сохой длинная черная борозда.

• Предыдущая
• 20/20