Агенство БАМС (СИ) - Рей Полина - Страница 35

— Заметьте, Настасья Павловна, я не спрашивал вас ни о чем, — безразлично ответил Шульц, даже не прилагая к тому, чтобы голос звучал равнодушно, никаких усилий. — И не спросил бы и впредь. По крайней мере, до тех пор, пока мы не выберемся из этого треклятого леса.

Он скользнул по лицу Оболенской взглядом, но быстро отвел глаза, переводя их на небо, которое уже зарозовело на востоке, и на котором цвета нового ясного дня все более отвоевывали свои права с каждым мгновением.

Петр Иванович в этот момент же чувствовал такую чудовищную усталость, что последнее, чем ему желалось бы сейчас заняться — это вновь погружаться в новые волнения, которые непременно охватят его, стоит только им с Оболенской начать выяснять, какие кто роли играл во всем том, из чего они выбрались едва живыми.

— Анис Виссарионович заверил меня, пока мы следовали к выходу из пещеры, что не пройдет и часа, как за нами прибудут, чтобы переправить до ближайшего города, снабженного вокзалами, после чего мы сможем вернуться в Шулербург. Так что ожидать осталось недолго.

Он осторожно, но непреклонно убрал руку Оболенской со своего рукава и, коротко поклонившись ей, собрался было отойти, когда понял, что не может сделать этого вот так, не прибавив больше ни слова.

— Знаете, Настасья Павловна, чего я не терплю более всего на свете? Конечно же, не знаете. Так вот — я не терплю лжи. Солгавший единожды, как вы знаете…

Он не мог заставить себя смотреть прямо в лицо Оболенской. Что толку вглядываться в огромные омуты ее глаз, если уже не раз они взирали вот так же в его душу, выворачивая ее наизнанку? И было ли то ложью, разобраться пока не представлялось возможным.

— Сейчас мне просто необходимо остаться наедине с собой. А еще лучше — занять свою голову делом. После же, если мы с вами оба возжелаем поговорить друг с другом, мы обсудим все случившееся. Пока же, разрешите откланяться.

Не дождавшись ее ответа, он развернулся на месте и быстрым размашистым шагом направился туда, где начинали собираться пассажиры «Александра», ожидающие прибытия транспорта. Возможно, он поступал не так, как ему велело сердце. Вот только не мог иначе. Казалось — еще немного, и он начнет сходить с ума. А подобной участи лейб-квор не пожелал бы никому. Себе самому — в первую очередь.

Оболенская молча смотрела на то, как удаляется от нее Шульц, но не делала более никаких попыток его остановить. Понимала, что теперь для разговоров не самое лучшее время, хотя видит Бог, скольких сил ей стоило отступиться в сей миг, когда потребность немедля выяснить все меж нею и Петром Ивановичем была непереносимо острою и все, чего желалось — это узнать, что же ждет их далее. Хотя по тем словам, что бросил ей Шульц и по равнодушному его тону, Настасья Павловна уже понимала, какой вынесен ей приговор, но глупая надежда, что оставил он на прощанье, сказав, что после они, если пожелают, то обсудят все случившееся, не давала впасть в глухое отчаяние, не давала перейти за ту обманчиво безопасную для себя грань, где можно было бы удариться в слезы и сожаления, утешаясь призрачною свободою, коей так дорожила все время своего вдовства и которая не стоила теперь и ломаного гроша.

«Знаете, Настасья Павловна, чего я не терплю более всего на свете? Конечно же, не знаете.»

Увы, на сей счет господин лейб-квор ошибался. Как раз таки это Настасья знала прекрасно, но все равно не открылась Шульцу вовремя, тогда как он признался ей в своих чувствах, которые теперь… а что теперь? Не значили наверное ничего. И если не пожелает господин лейб-квор выслушать ее позже, значит, и горевать о нем ей вовсе не стоит, потому как чувства его, стало быть, были довольно легковесны. И ежели сумеет он отказаться от нее из-за того лишь, что она, не зная до конца всего, во что оказалась вмешана, приняла решение о своем задании временно умолчать, то не нужно бы ей жалеть о сей потере. Но так легко было сказать себе все это и так трудно, почти невозможно, подавить разрывающую сердце боль, рождающуюся внутри при виде того, как уходит прочь от нее Шульц. Потому что если чего-то Настасья Павловна действительно не знала — так это того, как сумеет без него дальше жить.

Петр Иванович мало что помнил о пути, который они проделали в Шулербург сразу после того, как за ними прислали несколько небольших дирижаблей. Он намеренно устроился в том из них, в котором не было Настасьи Павловны, чтобы лишний раз не видеть ее, ибо непослушное сердце откликалось на каждый взгляд, брошенный на Оболенскую, причиняя Шульцу только боль.

Меж тем, он очень старался размышлять о деле, зная, что стоит ему вернуться в Шулербург, как великий князь непременно созовет новое совещание, чтобы обсудить все детали свершившегося дела. Но раз за разом ловил себя на мысли, что в голове его крутится такой хоровод самых разнообразных дум, что мыслить трезво, в том что являлось первоочередным, не получается вовсе.

Заверив Аниса Виссарионовича, что он прибудет сразу же, едва переменит костюм, Шульц покинул вокзал, глядя прямо перед собой. Ему не хотелось даже краем глаза видеть Оболенскую, но он твердо решил сам с собою, что непременно отправится к ней сразу же после совещания, чтобы разрешить все вопросы меж ними. Бежать от них, как кисейная обиженная барышня, Шульц собирался в самую последнюю очередь.

Сейчас, когда его окружали привычные вещи в его доме, все случившееся начало казаться чем-то, что произошло вовсе не с ним. Он даже засомневался в том, что путешествие на «Александре» ему не приснилось. Наскоро приняв ванну и сменив одежду, лейб-квор взглянул в зеркало и удивился тому, насколько весь облик его был непривычным даже для него самого. Возле рта залегли глубокие складки, придающие Шульцу весьма строгий, даже в некотором роде пугающий вид. Под глазами — темные круги, будто бы он не спал несколько ночей подряд. Петр Иванович попытался растянуть губы в улыбке, но лицо его исказилось от этого такой гримасой, что он испугался собственного отражения.

Великий князь уже прибыл в Шулербург, и стоило Петру Ивановичу войти в гостиную дома, в котором было назначено совещание, он услышал громоподобный голос Его Высочества, что интерпретировал самым верным образом — великий князь пребывал в самом дурственном расположении духа.

— А, Петр, — совершенно пренебрегая всяческими условностями, довольно фамильярно обратился к нему Его Высочество, стоило Шульцу войти в большой, обставленный массивной мебелью кабинет.

Он не слишком хорошо знал великого князя, чтобы точно знать, что именно скрывается за его настолько простым обращением. Надеялся лишь, что не угодил в опалу и не окажется минутою позже сосланным в Сибирь за государственную измену.

Отчего в голове Петра Ивановича мелькали именно такие мысли, он понять не мог, и когда Его Высочество указал на стоящее возле стола кресло, выдохнул с облегчением, надеясь, что этот жест означает, что его сегодня не ожидает суровое наказание.

В кабинете уже был Фучик, сидящий тут же, подле стола на самом краешке соседнего кресла. При этом фельдмейстер держал спину ровно, а руки — сложивши на коленях, будто прилежная ученица.

— Садись-садись, Петя, — проговорил великий князь, когда Шульц, немного замешкавшись, все же прошел к столу. — Ну, рассказывай, — без лишних предисловий велел Его Высочество, опершись на стол руками и едва ли не нависая над ним и Фучиком — настолько могучей была его фигура.

А Петр Иванович совершенно объяснимо растерялся, не понимая, чего именно ожидает от него князь. После чего сначала тихо, потом все более входя в раж, начал повествовать обо всем, что знал относительно этого дела. Некоторые факты Его Высочество знал и без того, но Шульц не преминул повторить их, чтобы картина выглядела более ясной.

Великий князь слушал не моргая и не перебивая, только впился в лицо лейб-квора тяжелым взглядом, будто подозревал, что Шульц может где-то приврать или представить факты совсем в ином свете, чем то было на самом деле.