Нечистая сила - Пикуль Валентин Саввич - Страница 159
- Предыдущая
- 159/247
- Следующая
Вваливается Ольга Лохтина в платье из мешковины, на голове клобук, а на шее — двенадцать Евангелиев, как вериги, которые висят на скорбном вервии, шелестя прочитанными страницами.
— Гляди! — завопила она, вздымая над собой коробку с тортом. — Гляди, что принесла: сверху беленько, а снизу черненько…
— Чтоб ты треснула, — с надрывом произносит Распутин, объясняя окружающим:
— Ну, никак не отвязаться! Сама, стерва, к Илиодору липнула, а теперь меня облипает.
Лохтина ползла на коленях, хватала его за рубаху.
— Бородусик мой… херувимчик сладенький… освяти! Распутин рвал из ее пальцев подол рубахи.
— Ой, не гневи… отстань, сатана!
— Брильянтовый… душечка моя… освяти!
— Ух, курва, не доводи до греха. А то, видит бог, я так тебе врежу, что домой опять с синяком поскачешь.
— Алмазик мой… драгоценный!
В данной ситуации я целиком на стороне Распутина — терпеть можно, но… до каких пор! Гришка развернулся и шмякнул дуру об печку. Все двенадцать Евангелиев, порхая страницами, как крылья райских птичек, прошелестели по комнате вроде божьего дуновения… Раздался смачный треск — это Лохтина приложилась затылком к изразцам печи, прожаренной так, что плюнь — зашипит. Распутин заправлял за поясок раздерганный подол рубахи.
— И завсегда так? — говорил с обидой. — Все хорошо, но энта вот дура притащится, и у меня нервиев уже на нее не хватает… Сколь я лупил ее, суку, страшно подумать! Нет, лезет, стерва, будто я весь липовым медом намазан…
Явился семинарский учитель из провинции, которого далее прихожей Нюрка не пустила. Шепотком, часто всхлипывая, рассказывал о своих обидах, просил защиты. Распутин выслушал кое-как, широко взмахнув лиловыми рукавами шелковой рубахи.
— Ох, не люблю я просвещениев разных… Ну, ладно. — Шаркая шлепанцами, прошел к себе в кабинет, где основу мебели составляли два необходимых предмета — здоровущая кровать и жиденький столишко. Присев, накостылял по бумаге палок и крючков, вынес «пратецю» к учителю. — Ступай к Саблеру… Он все знает. — При этом сунул еще и пятерку. — Вижу, что худ ты. Держи.
— Что вы, что вы! Как можно…
— Держи, коли я говорю… и больше не ходи!
Только разобрался с «просвещением», как вдруг двери настежь: вкатилась, очевидно, прямо с поезда, какая-то деревенская баба с мешком за плечами и сразу — в ноги к нему бултых:
— Помоги, батюшка, в уборную мне попасть.
— Эва! — отвечал Распутин, призывая гостей в свидетели. — Совсем рехнулась… в каку таку тебе уборную?
— В абнакнавенну, — отвечала та, бия поклоны. Распутин к ее желаниям отнесся вполне философски:
— Коль прижало, так по коридору налево — ступай… Подкинув на спине мешок, бабка поднялась.
— Да мне ину надобно. На вокзале чтоб. Слыхал ли?
— Так што? За руку мне отводить тебя?
— Мне бы… подкормиться, родимаай.
Выяснилось: заела бабку нужда в деревне, а одна ее землячка устроилась в городе на хорошем месте — прислужницей при вокзальной уборной, и вот бабка нагрянула — за протекцией.
— Где адрес мой взяла? — спросил Гришка.
— Священник, дай ему боженька здоровьица.
— Горе мне с вами, — отвечал Распутин, вручая бабке «пратецу» к начальнику Николаевского вокзала: «Милай дарагой не аткажис прозьба бедную уборная можешь устрой Грегорий». — Иди, шалява! — сказал он, выставляя бабку с мешком за двери. А вот уже и новый проситель. Стоял перед ним старичок в вицмундире, боязливо помаргивая.
— Что? Небось и тебе приспичило?
— Батюшка, мне бы в сенаторы… Бывал я губернатором в западных областях, да злые люди, подчиненные, оклеветали меня.
— И верно! Воровал. Не спорь — по глазам вижу.
— Оклеветали… Помоги, кормилец. Замолвь словечко.
— Не! За тебя не стану. Не понравился ты мне. Проваливай!
Снова звонок. Нюрка побежала отворять двери. Дамы видели, что в прихожей, не раздеваясь, ходят, словно хищники в клетке, очень важные гости: блестит изморозь на енотовых шубах, стучат в руках трости, а голоса — крепкие, здоровые, настоятельные.
— Дядь Гриша, — вбежала Нюрка, — это тебя…
— Да не пойду я с ними, — заартачился Распутин. В двери просунулась квадратная голова Мануса, он блеснул золотыми коронками зубов, сказал тихо, но уверенно:
— Григорий Ефимыч. Таксомотор. Ждет. Отдельный. Кабинет. Заказан.
Разговор. Предстоит. Серьезный. А певички будут… Распутин оглянулся на своих дам.
— Да у меня ж гости, ядрена вошь…
Нюрка, имевшая с этого дела, кажется, свою личную выгоду, грубо схватила всемогущего дядю за подол, выпихнула его в переднюю. Нахлобучила на него бобровую шапку. Распутин безвольно растопырил руки, девка напялила на него роскошную шубу, приговаривая:
— Нет, пойдешь, коль обещал. Да чтобы мне дома ночевал! Матри, не загуляй, как нонеча. Тады опять Федоровне нажалуюсь…
Какой Федоровне? Жене — Прасковье Федоровне? Или царице — Александре Федоровне? Распутин ушел, а дамы стали посматривать на часы, говоря одна другой, что в связи с этой войной у них столько дел… вообще тяжело! А по комнатам, задрав хвосты, разгуливали серые, рыжие, белые, черные кошки — любимицы Распутина, и время от времени кошки шипели, чем-то недовольные.
Парашка приезжала в Петербург не чаще чем один раз в году, да и то не задерживалась. При жене Распутин себя ни в чем не стеснял, продолжая вести обычный образ жизни. Жена не обращала на это никакого внимания и даже не раз говорила при гостях: «С него на всех хватит и мне кусочек останется». В последний свой приезд она оставила в Питере подросших дочерей — Матрену и Варвару; гостил и сын Дмитрий, о котором Распутин говорил: «От бога он дурачок: палец покажи — смеется!» На Гороховой быт Распутина окончательно оформился, а Мунька Головина (министр его внутренних дел) посильно помогала ему. Заметив неуступчивость какой-либо дамы, Мунька иногда отзывала ее в сторонку.
— Предупреждаю по-дружески, что Григорий Ефимыч ваши просьбы исполнить не может. Без любви нет у него силы, а без силы нет удачи. Понимаю, что боитесь изменить мужу, но поймите, что старец не грязнит, а лишь освящает тело… Уж я-то знаю: все мужчины в этот момент думают только о себе, а наш старец думает о боге. Откройтесь ему и познаете великую тайну!
- Предыдущая
- 159/247
- Следующая
