Нечистая сила - Пикуль Валентин Саввич - Страница 82

• Предыдущая
• 82/247
• Следующая

Цитировать же эту фразу для Гришки не хотелось, ибо тогда пришлось бы ему, дураку, разъяснять, кто такой этот Карлейль, а было монаху лень заниматься просвещением варнака, который, поглядывая в окно, со значением покрякивал:

— Кажись, и Курган скоро… станция-то с буфетом! Не сбегануть ли за бутылочками? Деньги-то у тебя, Сережа, имеются?

— Я городу Царицыну полмиллиона задолжал, а где река текла, там всегда мокро будет… Ох, великий должник я!

— Да не! — убежденно заявил Распутин. — Я вот ране, ищо в мужицком положении, о мильене и понятия не имел. А теперича пообвыкся и вижу — мильен нахапать завсегда можно.

— А сколько у тебя скоплено?

— Да нисколько! Это я так говорю, к примеру. У меня, брат, на гулянья разные много вылетает. Опять же и на извозчиков, особенно когда пьяный.

Сядешь — он тебя возит, возит. Потом разбудит и «с вас, говорит, шашнадцать с полтиной»! Ну, даешь…

Ехали они, ехали. К чертям на кулички: Разговаривали. Илиодор решил выведать у Гришки тайну его успеха при дворе.

— Ты, Гриша, пей, а меня уволь. Я на вино слаб…

Подпоив Гришку, он повел на него атаку по всем правилам логики. Давно уже приметив в Распутине непомерное тщеславие (не свойственное массе русского крестьянства), Илиодор умышленно сыпанул солью на самую болезненную рану Гришки:

— А не верю я тебе, Гриша, обманщик ты! Плетешь ты что-то о своем положении при царях, да врешь, наверное.

— А хто тебя в Царицын устроил? Тока пальчиком шуранул, кому надо подмигнул — и ты тама! Рази не я? Или, может, скажешь, что и газеты меня задарма облаивают?

— Мало ли кого не лают в газетах, — подзуживал иеромонах. — Про меня, эвон, тоже пишут, будто я разбойник какой.

— Нет, ты погоди… Да знаешь ли, куда я вхож к царям? Аж прямо в спальню, да! Царицку целую, она ко мне жмется, как ребенок. Это ей, вижу, нравится. А я — пожалте: нам не жалко!

— Врешь, — сказал Илиодор, словно ударил. Распутин даже зубами скогорготнул — в ярости:

— Так я те докажу! Вот прибудем в Покровское, сундук отворю, у меня на дне ево письма царицки лежат. Сам прочтешь…

— Нуну, — говорил Илиодор. — Покажи. Может, и поверю. За окном вагона малость расступилась тайга, потянулся длинный унылый барак. Распутин приник к оконному стеклу.

— Что за станция? Чичас сгоношу полящика.

— Сиди. Еще от поезда отстанешь. — Хто? Я? Тю… От своей судьбы еще не отставал! Ехали дальше. Под ногами катались пустые бутылки.

— А ты гляди, как меня Русь-то знает! Буфетчик чичас, как другу:

«Григорья Ефимыч, для вас… что угодно… печенка свежайшая… пожалте!»

Кушай, Сережа, печенку энтую. — Распутин размотал жирный газетный лист, в котором его ругали, обнажил мешанину грязно-серых кусков печенки. — Эх, вкуснятина! — сказал. — Главное, даром! И платить не надоть…

— Ладно тебе. Ты лучше про царей расскажи… Распутин за четыре минуты опорожнил четыре бутылки.

— А то вот ишо помню… Царь эдак-то поглядел на меня и говорит:

«Григорий, а ведь ты — Христос!» Ей-пра, не вру. Глядит прям в глаза и говорит: «Не спорь, Григорий, я-то и сам вижу, что ты у нас Христос…» Мне даже неловко сделалось.

Илиодора такие речи коробили. К царице, после свидания с нею, он относился скверно. Но, будучи убежденным монархистом, страдал за эти рассказы Распутина о царях, в которых Гришка всегда выглядел соколом, а цари негодными цуциками.

— Не веришь мне, што ли? — ерзал Распутин.

— Не знаю, что и сказать… Верить ли тебе?

От недоверия Распутин откровенничал напропалую:

— В пятом годе (аль в шестом? — не помню), кады революция случилась, они Митьку Козельского позвали. А он, убогонький, с ходу заблеял:

«Спасайтесь… всех перестукают!» Я в Царское прискакал. Гляжу, царь с царицкой царенка пакуют в тряпки. Совсем уже обалделые, ни хрена не понимают… В чемоданы шмотки пихают. Бежать чтобы… Эх, забыл я, как энта страна-то у них называется, где у них деньги в банке лежат. В обчем, — когда я увидел, как они чемоданы собирают, я тут наорал на них. Стыдил всяко. Они присели. Потом царь с царицкой на колени передо мною опустились.

Вовек не забудем, говорят, что ты для нас, Григорий, сделал! А это верно

— улизнули б…

— Так уж они тебя и послушались?

— Ей-ей, — крестился Распутин, округлив глаза…

О царе он говорил с явной горечью, как о беспутном родственнике, который мешает ему налаживать прочное хозяйство. Правда: если собрать все высказывания Распутина об императоре, получится немалый том отрицательных отзывов. Все похвалы Распутин расточал в адрес императрицы:

— Баба с гвоздем, она меня понимает. А царь пьет шибко. Пуганый. Я ему говорю: «Брось пить, нешто пьяному-то тебе легше?» А он мне: «Ничего ты, Григорий, не понимаешь». Я с него зароки беру, чтобы вина не пил. Беру на месяц. Так он в ногах у меня наваляется: Григорий, просит, на две недельки.

Я ему на полмесяца указываю не нюхать даже. А он, быдто купец на какой ярмарке, недельку себе выторговывает. Слаб! Слааб…

Вконец опьянев, Распутин вдруг раздавил в пальцах стакан, начал крыть матюгами Столыпина и Феофана:

— Феофан сдохнет… Столыпин — тоже! Сестра царицкина, Элла, та, что в монахини записалась, вот она да ишо фрейлина есть такая… Тютчева! Грызут меня… Клопы, мать их…

— Чешись, коли кусают. Чешись, Гришуня! Илиодор оставил его внизу, полез на верхнюю полку. Теперь надо было кое-что продумать, кое-что запомнить навеки. Внизу, между диванов купе, тяжело и громко блевал Распутин…

Слезли с поезда в Тюмени, Распутин сказал, что у него тут есть одна знакомая сундучница. Пошли к ней, чтобы переночевать, на улице Гришка все время сосал грязный палец.

— Чего ты сосешь? — спросил Илиодор.

— Да бес! Кады изгонял его, он меня за палец хватил… Илиодор ночевал в одиночестве, Гришка то прибегал откуда-то, то снова убегал, каждый раз меняя на себе рубахи.

— Дела, брат… Тут такие дела, не приведи бог!

В сильный морозище ехали до Тобольска, потом на лошадях тащились в санках по скрипучему снегу до Покровского.

— А я брату Антонию тобольскому еще из Челябинска телеграммку свистнул, чтобы он тебе обеденку позволил отслужить.

• Предыдущая
• 82/247
• Следующая