Мой персональный миллионер (СИ) - Шайлина Ирина - Страница 8

— Добрый вечер, — мрачно поздоровался он и потер запястья.

— Добрый, — крайне вежливо ответила я, но не удержалась: — Если вам сегодня нужна соль, не могли бы вы прийти до полуночи?

Миллионер не ответил, сверкнул синими глазами и скрылся в подъезде. Я пожала плечами — не больно и хотелось болтать. Наступали скорые осенние сумерки — сырые и зябкие. Я не любила осень, но относилась к ней философски — все проходит, и осень тоже. Нужно только подождать. Дунька не писала и не звонила, и я очень надеялась, что она добралась благополучно. Сама с ней говорить не хотела — не остыла.

Сосед пришёл через час после возвращения с прогулки. Я посмотрела в глазок и увидела стандартно миллионерский, просто вызывающе огромный букет роз. Вздохнула. Открыла сразу — с такими цветами ко мне сто лет никто не ходил, даже Гришка на заре отношений. Его предел — одиннадцать цветов за раз, а тут, поди, не меньше пятидесяти. За цветами — ожидаемо — стоял сосед. Я встала на цыпочки, но за такой охапкой сумела увидеть лишь его макушку.

— Вы от меня прячетесь?

Он протянул мне цветы, и теперь стал виден, а я оказалась погребена за этим великолепием, которое благоухало, кололось и оттягивало руки. Поставила букет в ведро — таких огромных ваз у меня не водилось. Налила воды. Сосед все мялся в дверях.

— Извините, что так получилось.

— Спасибо, конечно, — я снова вздохнула, — но лучше бы соль принесли — мою вы всю высыпали, а купить новую я забыла.

Сосед покраснел. Право слово, миллионер, а как первоклассник.

— Я куплю, — он полез в новый бумажник, который наверняка когда-то был крокодилом. — Сейчас схожу.

Вынул и протянул мне две пятитысячные купюры. Тоже новенькие, хрусткие, как и всё, что водилось у миллионера.

— Это что?

— Я же сказал, что верну с процентами.

Я легонько толкнула его назад, вынуждая отступить в подъезд. Странно, но меня это до жути задело. У меня на лице написано, что я так в деньгах нуждаюсь? Или у соседа априори все, не имеющие миллиона в валюте, нищие?

— Сколько брали, столько и отдавайте, — ответила я и захлопнула дверь перед его лицом.

— Но у меня тысячных нет! — приглушенно раздалось из-за двери.

— Ваши проблемы. Добегите до пятерочки и разменяйте, заодно посмотрите, что простые смертные жрут.

Я все ещё негодовала. Твёрдо решила — выброшу цветы. Не нужно мне таких подачек. Зашла в комнату. Ведро стояло на полу, синенькое, скромненькое, полное кроваво-красного великолепия. Сонька лежала на животе на одеяле, постеленном в центр комнаты на полу, и смотрела на розы в упор, задрав чуть покачивающуюся голову — такой красоты в своей короткой жизни она ещё не видела.

— Ладно уж, пусть стоят.

Сонька агукнула, одобряя моё решение. Я взяла её на руки и поднесла к букету. Она потянула к нему руки. Я первый раз видела, что она хочет что-то взять: не доносила я её всего месяц, она родилась чуть больше двух килограммов, и врачи хором уверяли меня, что все с ней будет прекрасно — она догонит своих ровесников в рекордные сроки, но унять беспокойство я не могла. Поэтому сейчас меня отпустило, даже слеза скатилась — я её торопливо стерла. Не плакать надо — радоваться. Я оторвала один бутон и протянула цветок дочери. Она была заворожена. Протянула вперёд крошечную ручку, разжала пальчики и схватила подношение, сминая лепестки. Поднесла к глазам, словно рассматривая. А потом потянула в рот.

— Только лицезреть, — засмеялась я и, расцепив её пальчики, забрала цветок.

Сонька расплакалась, но уже через пару минут поняла, что мамина грудь вполне достойный обмен, и успокоилась, прижавшись ко мне, даже задремав. В дверь снова позвонили. Я бросила взгляд на часы — обернуться так быстро до магазина и обратно сосед не мог. Стало быть, будет опять совать мне пятитысячные купюры, а у меня не было тысячи на сдачу. Вот отсчитаю ему мелочи и полтинников, будет знать.

— Я же говорила вам, что… — начала я, открывая дверь.

И замолчала. Напротив меня стояла Дунька. Худая, загорелая, даже волосы обгорели почти добела — видимо, в Тибете солнышко светит неплохо. Или перед Тибетом она в Таиланд с паломничеством ходила — с неё станется.

— Привет!

В руках у Дуньки бутылка вина и букет. Конечно, гораздо скромнее, чем у Германа, но тоже ничего такой. Задаривают меня сегодня цветами. Вино она сразу отнесла на кухню. Я стояла и молчала. Дунька же привычно отыскала, словно зная, где что лежит, штопор и бокалы, открыла бутылку, разлила. Потом вспомнила, что надо разуться, скинула кроссовки. Прошла в комнату с бокалами, поставила их на пол.

— Веник у тебя шикарный, — сказала, увидев букет Германа. Потом заметила Соньку. — Господи, какая большая стала! — изумилась громко, разбудив уснувшего ребёнка.

Сонька захныкала, и Дуня потянула к ней руки. Да, я, наверное, чокнутая мать, но сестра с холода, и неизвестно, где её в течение дня черти носили.

— У тебя руки грязные, — сказала я спокойно.

Дунька хмыкнула, прошла в ванную, вымыла руки. Вернулась, взяла мою дочку, защебетала с ней у зеркала. Видимо, выражение лица у меня было не очень мирное. Дунька почувствовала моё напряжение. Обернулась.

— Слушай, — она протянула мне бокал. — Ты словно лимон съела. Выпей немножко, расслабься.

— Я грудью кормлю.

— Брось, — отмахнулась Дунька. — От пары бокалов ничего не будет.

Да, для меня никаких последствий не будет, но вот мой ребёнок всю ночь промучается коликами и будет плакать — я потому и сижу на жёсткой диете, что животик у Соньки слабенький. Обрекать своего ребёнка на боль просто, чтобы расслабиться, не хочу. Я шагнула вперёд и забрала Соньку.

— Дунь, — попросила я. — Уходи, пожалуйста.

Сестра сразу посерьезнела. Дурь словно ветром сдуло.

— Лид, прости меня, пожалуйста. Я так больше не буду. Постараюсь… У меня же никого, кроме вас.

Я положила ребёнка снова на одеяло, прошла в прихожую, открыла дверь. Дуня, поняв, что все серьёзно, молча обулась. В прихожей замерла напротив меня.

— Лид…

— Иди, Дунь. Повзрослей, пожалуйста. Как повзрослеешь — приходи.

Я закрыла за ней дверь, сминая в себе жалость. Прижалась лбом к холодному металлу, постояла пару минут, не думая ни о чем, просто успокаиваясь и слушая, как в комнате гулит дочка. Поэтому когда звонок грянул прямо над моим ухом, буквально подпрыгнула и едва не перекрестилась.

— Я же сказала… — начала я.

За дверью стоял Герман. Протягивал мне деньги. Восемь бумажек по пятьсот рублей. Засаленных, чуть потрепанных — сразу видно, наши, пролетарские. Вид у него был мрачный и решительный. Видимо, пятёрочка на него так повлияла.

— Спасибо, — рассеянно поблагодарила я.

— И вам спасибо, — ответил он. Потом спохватился. — А соль я купить забыл.

— Ничего страшного, — отмахнулась.

Убрала деньги в кошелек, едва сама не схватила свою крошку грязнущими руками, устыдилась. Снова вспомнила Дуньку. И жалко её вроде, даже не спросила, где она, вообще, живёт. Ничего, не маленькая, тридцатник не за горами. Пора взрослеть. Вылила вино из бокалов, заткнула пробку в початой бутылке, поставила её в шкаф. Остаток вечера мы с Сонькой провели на позитиве — смотрели на цветы, гулили и восхищались тем, какая она у нас вундеркинд. Совершенный ребёнок.

Ребёнка я перехвалила — в отместку он не спал всю ночь, но это уже совсем другая история.

Если бы я составлял рейтинг самых паршивых дней в моей жизни, этот бы занял почетное первое место. Я даже сомневаюсь, что его смогут сдвинуть с пьедестала все последующие дни моей жизни — до того крепки позиции. Голова трещала, под глазом синяк, руки так сильно затекли, что их до сих пор покалывало, словно десятками маленьких иголок. 

Меня спасла дурацкая привычка, которую мама называла плебейской — распихивать деньги по карманам. Я прошёлся по всем пиджакам, джинсам и курткам, которые привёз с собой, и набрал порядочную кучку наличных. А потом беготня — поставить дверь, купить телефон и восстановить номер. Десять раз позвонить деду. Потом он мне десять раз — я безбожно опаздывал на работу. Дверь ставили ужасно громко — я чуть не умер. Мои лучшие туфли оказались беспощадно изжеваны Сатаной — ему удивительно подходит это имя. Я искренне ненавидел этот день, а он все не заканчивался.