Пестрый и Черный
(Рассказы) - Покровский Сергей Викторович - Страница 11

Но когда на четвертую или на пятую ночь из кустов выпорхнула точно такая же желто-бурая птица с зеленоватым клювом и зеленоватыми ногами, он очень обрадовался и почувствовал, что именно ее-то ему и не доставало.

От тяжести двух птиц островок начал опускаться в воду. Они вспорхнули на берег и, захватив по пучку сухих веток, вернулись обратно и бросили их сверху. Островок все-таки опускался под ними, так что пришлось надстраивать его всю ночь. По временам, если бугай садился на островок, а его подруга оставалась на берегу, его тотчас охватывало беспокойство, и он принимался бухать и реветь изо всех сил, приглашая ее к себе. Когда она прилетала, он выражал свою радость какими-то странными скачками и поклонами.

Каждый вечер после заката повторялось то же самое. Островок рос ввысь и вширь, стал более устойчивым и более плотным, и на вершине его образовалась утоптанная ложбинка, о которой, впрочем, заботилась больше его подруга, тщательно стараясь ее углубить, выровнять, а для чего, — об этом они оба не думали.

И вот, когда все было так хорошо, когда все шло так весело и ладно, бугай почувствовал, что двуногий стал вести себя весьма и весьма подозрительно. Днем из-за своих тростников он замечал, как двуногий на лодке подъезжал к тому берегу, где начинались густые и высокие заросли Болотянки, какой выходил на берег, зорко всматривался вперед через тростниковую чащу и, держа ружье наготове, пробирался по топям, шурша и шумя камышами.

Днем бугай сидел в своем потайном сторожевом лазе и следил оттуда за всем, что происходит на берегу. Этим сторожевым лазом была для него густая чаща ивняка шагах в двухстах от берега, в стороне от зарослей Болотянки, с которыми, однако, была связана непрерывными кустистыми болотцами. Отсюда его зорким глазам открывались и заросшие истоки Болотянки, и широкая гладь озера, и сторожка на том берегу, и подозрительные движения лодки, снующей вдоль берега.

Последние сомнения относительно намерений его врага исчезли тогда, когда двуногий стал появляться в тростниках после заката солнца, когда, начавши свои ночные призывные крики, бугай вдруг заслышал приближающийся шум и понял, что двуногий направляется на его голос. В ужасе вспорхнул бугай на берег и, не помня себя, побежал далеко в сторону, ловко пробираясь через кусты трав и осоки. Здесь, отбежав на большое расстояние, он остановился у какой-то лужи и тихо прислушался. Шум продолжался по-прежнему. Тогда бугай быстро нагнулся к воде и издал свое обычное «ю-ю-ю-прруммм»…

Оглушительный рев раскатился громко по застывшему влажному воздуху.

Сразу наступила зловещая тишина, только откуда-то издали долетало бормотание разыгравшихся тетеревов. Двуногий прислушивался и соображал.

Бугай повторил свой рев и тотчас услышал, как шум в тростниках возобновился. Двуногий повернул и пошел на звук его голоса. Сердце бугая весело забилось, он издал еще три раза свое «ю-ю-ю» и быстро побежал дальше, радуясь тому, что двуногий сбился с дороги…

В эту ночь вернулся бугай на свой островок только под утро. Только теперь прошел его страх, и он торопился начать свои крики, как вдруг он заметил, что его подруга уже на месте. Она сидела на вершине островка, слегка распушив свои перья.

Этого до сих пор никогда не бывало. Ему всегда приводилось не мало покричать своим чудовищным голосом прежде, чем она, наконец, соглашалась выпорхнуть на его зов из прибрежных зарослей.

Теперь она не сдвинулась с места и только повернула к нему голову, как будто и не собираясь вставать на ноги. Бугай почему-то почувствовал страшную тревогу.

Что с ней случилось? Отчего она такая?

Бугай беспокойно забегал вокруг нее, пригибаясь, кланяясь и рассматривая ее в упор.

Самочка оставалась неподвижной.

Бугай подбежал к воде, набрал ее в рот и издал свой обычный рев. Обыкновенно после такого приглашения самочка быстро подбегала к нему, если они оба были на островке. Теперь она только повернула голову и осталась на месте. Это было выше его сил. Он бросился к ней, желая столкнуть ее с места и заставить ее подняться, но в ту же минуту получил чувствительный удар ее острого клюва и в испуге отскочил в сторону.

Нахохлившись, втянув голову в самые плечи, тихо приподнялась его подруга и серьезно посмотрела на него.

Тут только он понял, что она снесла яйцо. Оно было довольно большое, больше вершка, и мало чем отличалось по цвету от темных намокших стеблей камыша, на которых оно лежало.

Успокоившись, выпь снова села на него, осторожно растопыривая перья и не спуская глаз со своего удивленного друга. Постояв несколько мгновений, он вдруг замахал крыльями, поднял клюв кверху, снова опустил его и, побежав к краю островка, испустил такой потрясающий рев, какого еще никогда от него не слыхало болото! Потом он взмахнул крыльями и скрылся в кустах…

С тех пор вопли бугая стали заметно реже, начинались позднее и ранее утром кончались, Никита не раз на рассвете или после захода солнца пытался с ружьем в руках разыскивать осторожную птицу, но все его старания были напрасны.

Один раз на заре Никита прошел мимо и очень близко от бугая, который неподвижно стоял среди камышей возле густого ивового куста, наклонившегося над Болотянкой.

Вытянувши шею и клюв кверху, бугай зацепенел неподвижно, как палка, и был до того похож на стволик с обломленной верхушкой, что старые ослабевшие глаза старика не открыли его уловки. Другой раз лесник гнался за ним по пятам, шурша и ломая тростники, как солому. Бугай бежал всего в каких-нибудь пятнадцати саженях впереди него, пока не очутился на берегу Болотянки.

Берег вдавался острым мысом в речную излучину, и бугай выбежал к воде на самом острее мыса. На мгновение он остановился и прислушался. Шаги приближались, и было очевидно, что всякое отступление становилось невозможным.

Взлететь и воспользоваться крыльями значило — как раз показаться ужасному врагу и подставить себя под выстрел. Грозная опасность надвинулась вплотную, и каждый миг был дорог. Через секунду выход был найден. Бугай быстро спустился к воде и, пригнувшись, стрелой побежал по широким круглым листьям кувшинок и водяных лилий, сплошным покровом разросшихся по поверхности воды в этом месте. Листья грузли под тяжестью птицы, но едва вода захлестывала ее пальцы, как она успевала переступать на следующий, и таким образом промчалась через всю речку и скрылась в кустах на другом берегу. В это время голова лесника показалась из-за камышей и внимательный взгляд его приметил, как мелькнул пробежавший по воде бугай, как быстро юркнул в осоку раньше, чем он успел вскинуть ружье для выстрела.

Старик остановился в немом изумлении и даже шапку снял.

— С нами крестна сила, — прошептал он. — Стало быть, правду в прежнее время старики говорили про нечистую силу. Вот и старуха моя говорит: «нечисть болотная». Нечисть и есть. По воде бегает: тфу, ты, окаянный!..

Долго еще шептали что-то его старые губы. Долго смотрел он еще на незастывшие круги на воде и качание высоких стеблей уже там далеко за речкой.

На том берегу ясно для уха шелестели стебли камышей от шагов убегающей птицы.

— Ишь, шелестит, — прошептал он еще раз и, не спеша повернувшись, всунул подмышку ружье и зашлепал тихонько обратно.

Между тем, на пловучем гнезде у самки бугая один за другим появилось еще два яйца, и она усердно их грела своей разгоревшейся грудью. Пух вытерся и выпал в том месте, где ее тело было приложено к скорлупе яиц, и через розовые голые взлызы горячая теплота крови наседки без помехи перетекала туда внутрь, где таинственно зрели невидимые глазу зародыши.

Наседка была молоденькой птицей, она никогда еще не сидела на яйцах и не догадывалась о том, чем все это должно кончиться. И тем не менее, она делала все почти совершенно так же, как старые опытные птицы. Она чувствовала только, что ей почему-то очень хочется сидеть на этих темноватых, круглых, тепленьких яичках, что ей приятно согревать их своим телом и почему-то боязно слишком нажимать на их скорлупку или оставлять их надолго. Иногда она, впрочем, сходила, чтобы напиться, когда жажда начинала ее мучить, чтобы схватить зеленую лягушку, когда голод слишком терзал ее. Но обыкновенно очень скоро какая-то непонятная тревога заставляла ее спешить обратно к гнезду, и она снова усаживалась на яйца. Только на них она чувствовала себя спокойнее, хотя все время прислушивалась к голосам и звукам болота и старалась подстеречь всякую опасность.