Поющий омуток
(Рассказы и повесть) - Крашенинников Авенир Донатович - Страница 10

Нам следовало поспешать. Лесная земляника поспела дружно, и серьезный народ уже прочесывал прибрежные поляны. Помнится, у нас в бору созрела черника. Только-только ягоды налились, пригнули к подстилке свои тоненькие черешки и листочки, как с пароходов вывалились потные квадратные бабенки в глухих платках. В руках у бабенок сверкало оружие — остро отточенные совки-трезубцы. Жадная орда воинственными цепями прошла сквозь бор, и на месте милого скромного кустарничка остались жалкие ободрыши.

Соседка тетя Клаша опасалась, что нынче и землянику постигнет та же участь, прибежала к нам.

— Народ-от по ягоды валом валит, пароходы по палубу в воду садятся, давайте пошлите подальше, на увалы, покудова туда не добрались! — не отдышавшись, с порога призвала она.

Жена моя вообще-то любила ягоды с горсти, но тут дрогнула: в самом деле, урожай лесной земляники, как черемухи, рябины, малины, смородины над речкой, непредсказуем, бывает не каждый год, просто грех упустить его.

«Целый день под солнцем, как под газовой горелкой, да еще вниз головой», — содрогнулся я и бочком, бочком пошел на выход.

Соседка, как мегера, тут же изловила меня, ткнула пальцем:

— Без мужика нельзя. Всякие шатаются, еще пообидят…

Я не понял, чем можно обидеть тетю Клашу, которая сама любого обидит, рядом с которой сказочная Баба Яга показалась бы писаной красавицей. Но когда узнал, что с нами пойдут еще женщины, пришлось покориться необходимости быть охранителем.

Вышли, когда рассвет едва просыпался. Пока доберемся до места, где Быстринка догадливо поворачивает, чтобы встретиться с Соколкой, и дойдем до старых вырубок на увалах, солнце уже успеет подсушить траву.

Я уныло повесил на шею берестяной туесок и поплелся сзади, мечтая только об одном: не окажется на тех местах земляники, выгорела земляничка до пепельного буса! Впервые я проходил родное чернолесье без удилища, без лихорадочного предвкушения перехитрить хариуса. Мне казалось, что туесок с веревочкой, повязанной бантиком на моем затылке, — коровье ботало и меня понужают в стадо на выгон. Женщины молчали, сберегая силы, как альпинисты перед подъемом на Джомолунгму. Хлюпала под сапогами сырая дорога, изредка побрякивал ручкой эмалированный бидон.

А вообще-то унывать нечего, пусть земляника будет. Этот серый от росы травянистый склон увала довольно крут, и если собирать ягоды снизу вверх, не придется проверять утверждения ученых о пользе стояния на голове.

— Ну-ка, голубушки, давайте ко мне!

Пропитанная росою ягода расплывалась в пальцах, я с удовольствием облизывал их. Стоило опуститься на колени, — и перед глазами гибко свисали на стебельках спелые красные капли в мелких пупырышках, порою слегка тронутые улиткой-дегустатором. А чуть повыше, вокруг зеленых саркофагов, в которых захоронены бывшие пеньки, вокруг чубатых кочек, — ягоды, ягоды, ягоды. Их так много, что собирать неинтересно. Я ложусь на живот, лениво ощипываю вокруг себя земляничины покрупнее, бросаю в туесок.

Приподнял голову, услышав голос жены. Она сказала кому-то, что идет повыше, на ветерок, на солнце: мокрую ягоду ни в варенье, ни в сыренье лучше не употреблять.

Не ведая кулинарных законов, я решил никуда не двигаться. Однако у земляники и здесь, как повсюду, оказалась до остервенения злая стража. Стоило мне встревожить травы — из-под листков и стеблей с воплями вылетела туча всякого гнуса и ринулась в атаку. Я забыл всякую добычу, я забыл лесной закон: чем отчаяннее машешься, тем больше покарают. На звон боевых доспехов, на боевой клич спешили со всех сторон новые полчища. Солнце будило их, вызывало из укромных мест, и они устремлялись ко мне. Я закрыл лицо руками, упал в траву. Запахло смолкой, прелью. В кепку били волны зноя, отдаваясь в голове.

Я прополз чуть повыше, осторожно приоткрыл глаза. Передо мною покато поднималась лысая прогалинка размерами примерно с тележное колесо. Кругом, как будто рама зеркала, охватывал эту прогалинку земляничник. Ягодам было тесно, они приникали друг к дружке, нависали одна над другой, переплетались, образуя сплошной бордюр. Даже в глазах замельтешило. И запах, какой удивительный запах клубился над ними!

В травах раздалась тихая музыка: вроде играли крохотные балалайки. Бордюр на расстоянии метра от меня зашевелился, раздвинулся, и на опушке его появилось какое-то странное существо, остановилось, постукивая перед собою чем-то вроде палочки.

Что же это такое? Старичок! С мой мизинец росточком, даже меньше. На голове шляпа из листочка маленького копытня черешком назад, рыжая бородка и усы, на ногах лапоточки с онучами. Он стоял, помаргивая глазками, и мне чудилось, будто я вижу в них добрую лукавинку. Ветра не было, а рама вся обратилась в движение, ягоды склонились в одну сторону — в сторону этого крошечного старичка.

— Из земли вышли — в землю уйдем, — строго сказал старичок, и голос его был похож на жужжание жука. — Проходить наша пора. — Он трижды повторил это, употребляя почему-то после «т» мягкий знак, постукивая палочкой в землю. — Значить, снова наступить майские зори, и мы опять выпустим под солнышко белые цветы…

Все ягоды радостно и согласно закивали. Старичок снял шляпу, обнажив румяную лысую голову, поклонился на все четыре стороны, держа палочку под мышкой, и лапоточки подхватились, подняли его над травой, понесли, и он обратился в божью коровку. Прогалинка тут же словно ворсистой шторою закрылась, и земляника дружно рассыпалась по ней.

Я читал про всяких сильфид, эльфов, троллей, слыхал, что в наших старинных заповедных местах проживают лешие, луканьки, в омутах сидят водяные, в болотах вдыхают туман кикиморы и сявки. Но о том, что у земляники есть свой божок, — не знал. Наверное, и у малины, и у смородины, и у черники есть свои!..

После прощальной речи старичка я почувствовал себя свободно. Будто получил право на то, ради чего сюда пришел. Я поставил туесок перед собою и протянул руку к самой спелой ягоде…

И с того часа все надеюсь увидеть хоть какого-нибудь из ягодных божков, да, видимо, угадываю не вовремя.

Как пустынен, как безмолвен был бы мир без птичьих голосов! Даже сейчас, зимой, в городе, я слышу через открытую форточку: хрустально вызванивает синица, простуженно каркает ворона, дворовыми шавками протявкали галки.

Иду по скверику, пушистому от легкого морозца, в белизне ветвей багровыми шариками сидят снегири и длинно, ровно высвистывают. Чечетки облачной стайкою пронеслись, сыпанули на бурьян запущенного двора, сбросив снежную пыль. «Чи-чи-пильлинь, чи-чи-пильлинь!»

На низкой металлической оградке раскачивается сорока-белобока, поблескивая синим отливом, трескуче хохочет над лохматым шпицем. Шпиц, известный в округе лаятель и злыдень, озадаченно выставил низкие зубы, замер перед настырною птицей.

А воробьишки, «трошки», как хорошо их называют на Украине! Только чуть пригреет солнышко, так загомонят, так разликуются, что и у тебя на душе великий праздник.

Или весной вдруг услышишь в воздухе, над утренним бодрым ревом машин и грохотом трамваев, веселую строчку зяблика. Ждешь, когда закруглится она лихим росчерком, взлетит снова, и думаешь: будет тепло, будет лето.

Только надо выйти на улицу рано, очень рано, и слушать.

Но еще лучше при первой возможности вырваться на луговину, в рощу…

Задыхаешься в электричке от тесноты, от чесночного запаха женского пота, вылетишь на платформу, хлебнешь смога железнодорожного узла, побежишь к водохранилищу. Толпа внесет тебя на борт теплохода, затолкает в угол. Выпученными глазами упрешься в навесной загривок какого-то жирного мокрого гиганта и терпеливо ждешь. Через час откроются солидные дачные места, вся эта потная энергичная масса ринется прочь, переступая через рюкзаки, корзины, тела, теплоход облегченно охнет, поднимется выше ватерлиния, речной летучий ветер заплещет захватанными шторками, ласково защекочет за воротом… И птичьи голоса долетят с теплого берега, и ты будешь готовиться к радостным встречам.