Поющий омуток
(Рассказы и повесть) - Крашенинников Авенир Донатович - Страница 18

Алексей почему-то всегда закуривал на ходу, хотя можно ведь посидеть пяток минут на скамеечке, никто тебя не подгоняет. Должно быть, дым над головой, как из трубы памятного с детства паровоза, добавлял ему скорости. Росистый воздух не пускал этот дым кверху, навивал на высокие метелки трав.

Довольно быстро мы поднялись в гору, прошли макушечные ельники и осинники и очутились на другом склоне, обращенном к Быстринке. Она здесь еще набиралась возможностей, чтобы достойно встретиться с Соколкой.

Как все-таки причудливо наше восприятие. Или только у меня? Спускался я по этому склону много раз, немало рассказов об этих местах слыхивал, а не сохранилось в памяти ничего, кроме манящего отблеска речки. Я видел только свое: закидываю приманку вон под теми кустами, вон в те руины моста. Добытчик одолевал во мне всякое любопытство.

Но Алексей остановился, забыв о мушках и водопадах, понурился, зажимая пальцами бородку.

— Сколько их побросали, — глухо сказал он, будто продолжая давний разговор. — Это все равно что мертвые люди. И не на кладбище, а на поле сечи.

Кругом возвышались сытые, раздольные заросли крапивы, полыни, чертополоха, малинника, сквозь которые маячили черные, как деготь, пятна окостеневших бревен, кровянистые обломки кирпичей.

— Вот она, трава забвения, — проговорил Алексей. — Она затягивает все, если уходят люди.

На этом благодатном месте слияния Быстринки и Соколки лет двадцать назад жила молодая деревня — с вечерним мычанием сытых коров, с пахучими дымками из печных чистых труб, с небесным духом пекарни, пестующей хлебы на родниковой воде. И вот, далеко-далеко, за полторы сотни километров отсюда, построили для великих нужд государства плотину электростанции, поселки от большой воды за шиворот перетащили на новые места, а у тех, что стояли подальше в тайге, отняли электричество, помощь в технике, веру в необходимость луговин, гречишных, гороховых, с викой и люцерною, полей, ржаных палестин. Люди перекочевывали на другую сторону водохранилища к электричеству, к заводикам, к большой дороге, на пустые безлесные земли. А там, где они когда-то жили, с первым вешним теплом выбралась на свободу из-под заборов, из-за банек и хлевов трава забвения.

Весу мы с собой набрали немного: котелок Алексея, плюшевый от копоти, пакетики с чаем, хлеб, картошку, пару концентратов пшенной каши — для нас и для Арса, да еще надежду на уху, которую практично подкрепили луковицами, лавровым листом и пучком петрушки. Удилища решили нарезать из черемухи. Восхищался я Алексеевыми мушками, восхищался, да тайком, чтобы не обижать мастера, вместе с лесками сунул все-таки в кармашек своего рюкзака несколько проверенных в страде мормышек.

У Алексея была привычка: после этапного перехода, если близко вода, сотворить костерок и готовить чай. Он сыпал заварку в клокочущий котелок, наполнял кружку и, воронкою выпятив губы, примкнув усы к кончику носа, схлебывал почти бурлящий чай. Обнаженная голова его окроплялась блаженной испариной. Я же кружку с таким кипятком и в руки взять не осмеливался!

На сей раз Алексей костра не разводил. Мы покурили на гладком, словно отшлифованном, бревне, перекинулись несколькими фразами и побежали дальше.

По берегам Быстринки заядлые харьюзятники подмяли пырей, осоку, борщевик, малинники, смородинники, черемушник, проложили стежки, но вдоль Соколки таких стежек уже не было. Богатые травы, нам по пояс, а то и по плечи, поспевали к покосу. Да впустую! Ну ладно, технике сюда не добраться, но ты пусти по утренней росе старательных мужиков и бабонек, они бы набрали столько валков, что заречным фермам не удавалось бы ссылаться на бескормицу и разбавлять молоко водицей для повышения надоев.

А пока что травам ничего не оставалось делать, как захлестывать нам дорогу, поливать росою наши штормовки…

Арс исчез! Сколько Алексей ни подсвистывал, ни кликал его, все без толку. Еще у заброшенной деревни пес мотал башкой, громко шлепал ушами, разбрызгивал вокруг себя воду и всем своим видом показывал, что холодный душ ему не по нраву. Теперь, наверное, природа пересилила, и он ринулся на запахи и звуки, нам недоступные.

Мы слышали свое: гам утренних птиц, плеск Соколки в завалах, пробные возгласы шмелей, оводов, комарья. Где-то над долиной взошло погожее солнце.

Признаться, я с опаской косился на заросли, прислушивался к подозрительным шорохам. Надеялся на чутье Арса, да и до Хмелинки, до бараков было еще утешительно далеко. Алексей торжественно приступил к эксперименту, ничуть не сомневаясь в успехе. Срезал прямую гибкую ветку черемухи, очистил от боковых отростков с листьями, ловко привязал к сучочку на ее кончике леску, к леске — зеленую лаковую мушку. Рыболов он был опытный, подобрался к Соколке шелковой стопою, что при его невесомости сделать просто, закинул мушку.

Он играл мушкою, подергивая удилище, он посылал ее в струи переката, на бровку омута, с которой срывался водопадик, в ромбы и треугольники завалов. Хариусам после ночи пора было завтракать, но они почему-то не соблазнялись. Я на почтительном расстоянии от опытной площадки видел в воде гибкие сильные тени, обращенные против течения. А мелкоты в местах, где воробью по щиколотку, набралось столько — хоть решетом черпай: подрастающее поколение хариусов любит погреться на солнце, однако беспокоить их мы считали преступлением.

Алексей с недоумением переменил мушку, попробовал вторую, третью. Мне удалось увидеть, как третья мушка подкатила к самому носу лежащего почти на дне довольно крупного хариуса, пробежала вдоль его боковой линии. Он презрительно отодвинулся.

— Ничего не понимаю. — Алексей бросил снасть на зонтики борщевика, потряс уставшими пальцами. — Мушки ведь как настоящие!

— Они лучше настоящих, без изъянов, вот в чем дело, — предположил я, тоже огорченный неудачей. — И запах от них не тот… Да и зачем нам сейчас рыба? Уху варить не время.

— Я слишком радовался, когда делал. А заранее радоваться удаче — к проигрышу. Ладно, давай найдем местечко посуше, вскипятим чайку.

Арса мы по очереди несли на руках. Бедный пес за день так убегался по кругам своим, что отбросил лапы, высунул язык, даже вздрагивать не мог, только постанывал. Справа и слева от нас взбегали на увалы сорокалетние березы и осины, струились, журчали под ветерком. Среди стволов с черными поясами и клинописью сидели лобастые кочки, иногда выглядывали папахи старинных пней с остатками еловой или сосновой коры. Здесь полвека назад теснился высокий бор. Где-то здесь должны быть и бараки, о которых говорила соседка тетя Клаша.

Пес оказался увесистым, мы шли совсем медленно. Да и в траве под сапогами жулькала вода, подсовывались бугры. Хмелинка никак не оправдывала названия речки, она по сути была канавкой с тихой водой, где поглубже — по локоть вытянутой руки, где вовсе мелкой — мышонок лап не замочит. А за что хмелю цеплять свои усы, вокруг чего обвиваться? Видимо, все ушло вместе с вырубками. И все же, когда я передал Арса хозяину, срезал длинную дудку пикана и потянул через нее, вода оказалась холодной, вкусной. В ней чувствовалось движение: в травах у подола увалов шевелились роднички, ручейки, подталкивали ее к Соколке.

И ни одной рыбешки, даже малька! Мы отложили мечту об ухе на обратный путь, искали только места, где можно разжечь костер, держались края березников. В долине заметно вечерело, льнули комарихи, на глаза посыпались мокрецы. Не возвращаться же назад, все равно до темноты не успеем выйти из болотины! Идти вверх сквозь старую вырубку? Березняк и осинник поверх лесоповала прикидываются светленькими да чистенькими, а углубись — штаны обдерешь, ноги сломаешь.

Арс маленько оклемался, попросился на самостоятельную работу. Но почему-то жался к сапогу хозяина, иногда предупреждающе ворчал. Серые тени густели, что-то в них шевелилось, следило за нами. Алексей мелко подрагивал. Он плохо переносил холод, быстро мерз. Мы почти не разговаривали, научились за годы братской жизни понимать друг друга, да и вообще в лесу лишними, пустыми кажутся слова.