Поющий омуток
(Рассказы и повесть) - Крашенинников Авенир Донатович - Страница 24

— Ну и молодчина. — Отец обнял ее за плечи тяжелой горячей рукою и добавил: — Ты ведь уже взрослая.

Зато мама не считала Иришку взрослой, то и знай наставляла, что и как надо делать или что нельзя делать, но, видимо, все мамы такие. И вот теперь, когда впервые отпускала Иришку к бабушке одну, то же повторяла, и особенно:

— Не заплывай далеко.

Конечно, Иришка сразу же заплыла подальше, но нисколько не устала…

Вспоминая прошлое лето, она чуточку отжала волосы, снова перемахнула через слеги, отделяющие огород от берега, спрыгнула в межу.

Бабушка выпрямилась от грядки, держа в отставленной руке пучок моркови с мягкими елочками ботвы. Бабушка худа, щеки у нее ввалились, будто она втянула их вовнутрь, — давно нету зубов, а вставить все некогда. Она, как и вчера вечером, в выцветшем платье до пят, в таком же платке; на ногах чугунными утюгами калоши — низа резиновых сапог.

— Накупалась, стрекоза? — спросила бабушка, ничуть не встревоженная, хотя, конечно, видела, куда Иришка заплыла. — Пойдем ино в избу. Я молочка парного от Евдокии принесла… Тут тебя Борискины спрашивали, Володька да Петька, да Нюрка еще. Через полчасика прибегут.

Ровно год не виделась Иришка с деревенскими ребятами, даже как-то забылись они в городской жизни. А теперь подумала: «Поскорей бы пришли…»

Следом за бабушкой, отряхнувшей тем временем морковку от налипших комышков земли, прошла она мимо сплошняка темных кустов картошки, мимо грядок лука и огурцов. Пока переоделась в сарафан да расчесала волосы, бабушка поставила на стол глиняный кувшин, оплетенный лыком, налила кружку молока. Какое душистое, вкусное было молоко, земляникою отдавало! Иришка за обе щеки уписывала хлеб, прихлебывала из кружки, которую наполнила еще раз, а бабушка сидела напротив, и по лицу ее видно было, что хочет она что-то сказать, да ждет, пока внучка поест. Все деревенские новости — кто хворает, кто уехал, кто чем занимается — Иришка слышала еще вчера, когда пришла с теплохода, еще вчера перед сном сама рассказала об отце и маме, так что бабушка, наверное, озабочена чем-то другим.

— Еще-то налить? — спросила бабушка.

— Ой нет, спасибо. — Иришка сыто вздохнула.

— Ну и на здоровье. — Бабушка тоже вздохнула, потом покачала головой. — Вчерась я не все тебе сказала. — Она положила на столешницу худые, коричневые, в чешуйках морщинок руки, пошевелила утолщенными в суставах пальцами. — Не хотела перед сном-то… Ведь Марта у нас пропала.

— Как — пропала? — не поняла Иришка и вскинула взгляд от бабушкиных рук.

— Да вот так. Отродясь караульщиков на конный двор не ставили. Позавчера кто-то разобрал изгородь в загоне, всех выпустил. Разбрелись они по овсам, много потравили. Утром-то всех вернули, лошадей-то, а Марту и по берегу, и в лесу искали. Куда делась кобыла, ума не приложим…

— Кто разобрал-то, бабушка?

— Почем знать. Да только не из наших, конечно, не из тутошных.

— Как же не нашли, где же она? — забеспокоилась Иришка.

Марта была смирная кобыла, широкая, как стол, бежевого цвета, с белесой гривой и белым хвостом. Белые, почти бесцветные ресницы косо закрывали глазное яблоко, и потому выражение глаз у Марты всегда было печальным и даже сконфуженным. Осторожно дыша замшевыми мягкими губами, снимала она с Иришкиной ладони лакомство: кусочек хлеба с солью, признательно моргала и отворачивала большую скуластую морду. Конечно, Иришка запросилась покататься верхом, и Володька Борискин кивнул на Марту. Сам он, с малолетства при лошадях, во весь опор скакал на высоченном мослатом мерине, наддавая пятками, цепко и в то же время небрежно откинувшись, и распущенная рубаха надувалась на спине пузырем. А коричневое лицо его, с облупившимся до болячек прямым крупным носом и короткими запятыми бровей, ничего не выражало: словно сидел на скамеечке. То ли кому-то подражал, то ли в самом деле был таким, но говорил редко, мало и со значительностью.

Иришка взбиралась на Марту боком, сгибала ноги в коленках, цеплялась за холку судорожно сведенными пальцами. Но кобыла шла спокойно, неторопко, лишь чуточку потряхивая, и вскоре стало казаться — не так уж высоко над землею, и боязнь прошла. Иришка не скрывала, что ей боязно, и Володьке это понравилось.

— Вот я скоро своего тебе зануздаю, — говорил он и значительно поджимал губы.

А Петька, такой же большеносый, коренастый — он помладше братишки всего на год, — носился кругами на гнедой кобылке, с обидою, что Иришку опекает Володька, и с особым выражением, чтобы на него обратили внимание, покрикивал натужным, поддельным баском:

— Гей, гей! А ну, балуй у меня-а!

И Нюрка, внучка бригадирши тетки Евдокии, остроносая, верткая девчушка, с проволочными косичками врастопырку, говорунья и драчунья, тоже чувствовала себя на лошади, как на земле. Конюх Сильвестрыч, жилистый, словно из ремней, старик, с давних пор и зимой и летом носивший на буйных, кольцеватых, как стружка, волосах остатки латаной-перелатаной буденовки, называл всех четверых партизанами, доверял им лошадей, как себе. И если кому-нибудь из деревенских надобилась лошадь — подвезти домой дровишек, сена — и даже имелось разрешение тетки Евдокии, все равно Сильвестрыч направлял того к Володьке Борискину, и тот, после серьезного и долгого раздумья, выделял подходящую кобылку. Чаще всего просили Марту: с ней медленно, да надежно, однако Володька сердился:

— Кто больше везет, на того больше и грузи, так, что ли? Лошади ведь не люди. — И опять непонятно было, чужую мудрость повторяет или сам дошел.

Дважды отпускала мама Иришку с Володькой, Петькой и Нюркой в ночное, когда пасли коней недалеко от деревни. У костра вспомнился Иришке «Бежин луг» Тургенева, но, конечно, все по-иному было, и разговоров, которые, слово за слово, получались между ними, никто бы из тогдашних крестьянских ребятишек никак не понял. Печеная картошка выкатывалась из золы, была под корочкою подгоревшей румяная, пахуче парила, и ни с чем вкус ее нельзя было сравнить. А чай в помятом, точно в футбол им играли, котелке, мохнатом снаружи от копоти, чай с распаренными листочками смородины, с угольками, хотелось пить без конца. Костер попискивал, шипел, стрелял, швырялся, подживленный, роем искр, и они застревали в небе, не затухая, пока скорый рассвет не нагонял с водохранилища свежего ветерка.

Володька уверенно распоряжался, а хлопотал по хозяйству Петька: разжигал костер припасенной заранее туго скрученной берестою, заваривал чай, зарывал в золу картошку, уходил поглядеть лошадей. Нюрка тараторила, подробно откликаясь на каждый ночной звук:

— Ой, это электричка на той стороне пробежала, вон как отдается, а это летучая мышь, она ультразвуком пищит. А кузнечики поют задними ногами, трутся ими о брюхо и поют!

Но все-таки в первую ночь так ни о чем толком и не разговаривали. В том году лето было дождливое, от прорастающих сорняков шевелилась земля, и Володька, покачивая головою в глухо надвинутой кепке, сказал, что вот все время было бы ведрено, как сегодня, а то бабы на прополке измаялись. Жил он хозяйскими заботами села, давно, еще в Нюркином возрасте, решил выучиться на тракториста, но ничуть не противопоставлял это Петькиной заоблачной мечте. А Петька, едва заслыша разлившийся по всему небу, от края до края, громовой реактивный гул, весь светлел, мысленно следя за ним, и повторял, что будет летчиком. Иришка верила обоим, немножко даже завидовала им: у нее-то самой ничего определенного не было, она и не задумывалась, что не так уж долго до времени, когда надо будет совсем по-взрослому решать, какая у нее главная дорожка.

Нюрка, будто улитка в раковину, втягивалась в старую телогрейку, лишь носишко выставлялся между пуговицами. Володька, обхватив колени, подремывал; Петька, устроившись на еловой подстилке и облокотившись, глядел в костер. Иришка, зная, что он все равно спать не будет, хотя за день тоже намаялся, и сама дремала. Дрема накатывала волнами вместе с костерным теплом, становилось уютно, будто дома в постели, тело расслаблялось.