Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад - Гейман Нил - Страница 25

Но ты оказался прав. Стоило тебе, такому рослому, такому внушительному в броне и в шлеме, приостановиться, я последовала за тобой в портик.

Сойдя по каменным ступеням вниз, мы, наконец, оказались под открытым небом. Зловеще яркая луна, нависшая над кручей, заливала каменистую землю призрачным серебром. Внизу, среди выступов известняка, белели, словно ее отражения, крохотные, эфемерные луны одуванчиков. Вокруг пахло сыростью и ночными цветами. С неба донесся клекот орла. В ответ ему где-то неподалеку затявкала лисица.

Ночной ветерок понес вдаль запах твоего пота, смешанный с запахами конских грив и навоза. Соединенные вместе, они казались отталкивающими и в то же время дразнящими. Обычно ты навещал женские покои только по завершении всех дневных дел, когда пот уже смыт или высох. Сейчас жизнь вдруг засияла свежестью и новизной. Ты ввел меня в самую гущу событий.

Вскоре достигли мы места, где сквозь скалы прорубает себе путь река. Тут ты перешел на бег. Спереди, из рощи, послышались голоса, а голосам вторил лязг бронзы о бронзу. Я помчалась за тобой, спотыкаясь о камни, прячущиеся в траве. Ты свернул к роще. Над землею стелился туман, озаренный сверху зыбким, неверным светом луны. Из тумана торчали кверху мохнатые кедровые лапы.

Дышать с каждым шагом становилось труднее, я начала отставать. Ты углубился в рощу, палые листья захрустели под твоими ногами. Я, прижимая ладонь к тревожно занывшему боку, потащилась следом.

Ты обернулся только после того, как я почти нагнала тебя.

– Запыхалась? Так отчего ж не сказала мне?

С трудом одолев последнюю пару шагов, я прислонилась спиной к стволу кедра: дрожащие ноги подгибались под невеликой тяжестью тела. Впереди, в густых зарослях, окутанные туманом, виднелись твои воины. Бронзовые нагрудники поблескивали в свете луны, поножи плотного войлока темнели в белесой дымке, будто стволы деревьев. Вот над густой, колышущейся пеленой поднялись мечи, клинки лязгнули один о другой. Казалось, передо мною – фаланга воинов-призраков: их руки, ноги, броня, словно бы паря в воздухе, мелькали в лунных лучах и вновь исчезали из виду в белой завесе тумана.

Клинок меча с громоподобным лязгом ударил плашмя в чей-то нагрудник. Я съежилась от страха. На глаза навернулись слезы. Почти всю жизнь прожившая в четырех стенах, здесь, под открытым небом, я чувствовала себя такой беззащитной…

Тем временем ты наблюдал за мной – глаз не сводил с моего лица, будто не замечая чудесного зрелища.

– Я велел экветам[34] вывести воинов на учения. Тут поднялся туман, и… гляди! Это непременно следовало кому-нибудь показать.

Я поняла, чего ты от меня ждешь.

– Да, изумительно!

Голос мой дрогнул от страха, но это вполне могло сойти за восторг.

– У меня есть идея, – сказал ты, пряча озорную усмешку в густой бороде.

Пошуршав, похрустев палой листвой, ты отыскал под ногами ветку длиною в мое предплечье, взвесил ее на ладони, со свистом рассек ею воздух.

– Попробуй-ка, – сказал ты, протянув ветку мне.

Не без опаски коснулась я шершавой коры.

– Давай!

Ты с нетерпением указал на своих воинов, бившихся друг с другом в тумане.

– Представь, что и ты тоже воин.

Я замахала веткой из стороны в сторону, примерно так, как представляла себе бой на мечах. Ветка жалобно треснула.

– Стоп, – скомандовал ты.

Сорвав росший поблизости одуванчик, ты положил его поперек ствола упавшего дерева.

– Вот, бей сюда. Одним мощным, плавным движением.

Одуванчик казался маленькой, хрупкой серебристой луной. Я занесла ветку над головой, ударила, и ее тяжесть увлекла меня вперед. Споткнувшись о камень, я едва не рухнула с ног.

– Нет, – сказал ты, забирая у меня ветку. – Вот так.

Каким же прекрасным был плавный взмах твоей руки, и мощь твоих плеч, и скрип кирасы из вываренной кожи! Я изо всех сил старалась запомнить твои шаги и удары, но когда ты вернул ветку мне, сомкнутые на ней пальцы показались неловкими, будто чужие. Вновь замахала я ею, целя в листву, в твои поножи, но вскоре неловкий удар опять едва не лишил меня равновесия. Нога моя смяла крохотную луну одуванчика. Цветок с влажным хрустом погиб.

Истерзанные, растоптанные, лепестки одуванчика пахли сырой землей. Забрав у меня ветку, ты отшвырнул ее в сторону.

– Счастье, что ты родилась девчонкой, – сказал ты, игриво дернув меня за косицу волос на затылке.

И, знаешь, тут я с тобою была согласна. Об этом я никогда не жалела. Сильнее всего я жалею о детях, которых уже никогда не рожу на свет. Какими же славными я воображала их, пока ты не посулил меня Артемиде – сильных, крепких мальчишек, темноволосых, синеглазых девочек, чья красота сведет с ума самого Зевса… После того, как ты променял меня на попутный ветер, все они, рожденные только в мыслях, исчезли, канули в забвение один за другим.

Помнишь ты это? Наверное, да. А моя память все еще будто чужая – отрывочна, неполна, словно одеяло, разрезанное на лоскуты и снова сшитое воедино. Стежки прерывают, прячут часть прежних узоров, лишают их цельности. Мне уже и не вспомнить, что такое обычная память.

Но речи мои – не для тебя одного. Мне это нужно тоже. Словами не выразить радости, переполняющей сердце, когда тянешься мыслью к пережитому и без труда находишь его на месте, вытаскиваешь наружу, облекаешь в слова… Воспоминания нужны мне, чтоб преодолеть эфемерность мыслей. Они должны быть осязаемы в тот краткий миг, когда существуют, когда штормовыми ветрами воют в твоих ушах.

Долгое время помнила я ту ночь, когда ты повел меня взглянуть на своих воинов. Ее Артемида отняла одной из последних. Я размышляла о ней, полировала ее, тряслась над нею, будто над ограненным самоцветом, который можно вертеть в руке бесконечно, разглядывая со всех сторон.

Отчего, захотев поделиться дивным зрелищем, ты явился за мной? Отчего не за матерью? Отчего не удовольствовался компанией своих людей, с которыми разделил столько дней и ночей?

Неужели ты так и не смог понять, почему я бежала следом, пока не начала спотыкаться, но замедлить шаг тебя не попросила? Да, ты казался смущенным, но так и не остановился подождать меня, ковылявшую позади. Взглянуть да проверить, слушаюсь ли я твоих приказаний, пусть даже самых жестоких и диких, ты не утруждался никогда – вот и в ту ночь ни на мгновение не усомнился, что дочь следует за тобою прочь из дворца, туда, где в жизни еще не бывала.

Возможно, страх перед твоими воинами в тумане был порожден совсем не невежеством. Может статься, его породило предвидение: ведь прогулки с тобою из женского мира в мужской для меня никогда добром не кончались.

Приготовления к отбытию из дворца Клитемнестра завершила еще до полудня. Меня погрузили в крытую повозку, битком набитую одеждами, пряжей и сушеными фруктами. Так я и стала еще одним предметом багажа, отправляемого в Авлиду, – невестой для Ахиллеса.

Распоряжаясь погрузкой, мать усадила Ореста ко мне на колени. Если она и заметила мое молчаливое оцепенение, то, несомненно, отнесла его на счет обычной девичьей стыдливости.

Под жарким полуденным солнцем повозка тронулась в путь. Из-под колес в жаркий, удушливый воздух взвились клубы густой пыли. Сквозь бреши в пологе пыль устремилась внутрь, запорошила глаза, защекотала в носу, заскрипела на зубах. Не побоявшись бросить ей вызов, я отодвинула полог и выглянула наружу. Воздух позади был тяжел, неподвижен.

Повозка тряслась, переваливая камни да рытвины, а у меня на коленях прыгал, резвился Орест. Развернувшись ко мне, брат поморгал бездонными глазищами, ухватил меня за волосы, сунул одну из прядей в рот и принялся задумчиво жевать.

– Прекрати, – велела мать.

Выдернув мои волосы из Орестова рта, она осмотрела изжеванные концы и тяжко вздохнула.

А я была вовсе не против: пусть Орест их жует. Два года его недолгой жизни мы с ним неизменно общались жестами. Я понимала, что он хотел сказать, сунув в рот часть моего тела, без которой я запросто обойдусь.