Преподобный Варнава, старец Гефсиманского скита
(Житие, письма, духовные поучения) - Гефсиманский Варнава - Страница 3

Появившееся в чуткой душе юноши неодолимое влечение к монастырю и монашеству было, как оказалось впоследствии, призывом свыше на путь иноческого делания. Так будущий старец-слуга и отец великой Иверской обители еще с молодых лет был привлечен к служению Богу и ближним. А знакомство Василия со старцем Геронтием стало главной причиной перемены его внутренней и внешней жизни.

Среди множества почитателей, искавших совета и духовного руководства, старец Геронтий особо выделил Василия, полюбил и приблизил к себе богобоязненного юношу, нередко подолгу оставлял его у себя для беседы. Эти частые и продолжительные общения повлияли на всю последующую жизнь Василия. Детальное содержание разговоров престарелого отшельника и молодого, духовно одаренного человека неизвестно. Но, судя по сохранившимся у отца Варнавы письмам старца Геронтия к разным лицам, можно с уверенностью сказать, что предметом их собеседований было «единое на потребу», душеполезное. Во всех письмах к духовным детям отец Геронтий вел речь о спасении души, учил словом из Священного Писания и святоотеческих творений. Под влиянием опытного в духовной жизни старца у Василия зародилась и постепенно созрела мысль отречься от мира и всех его суетных, скоропреходящих радостей. В его душе вызревало, по слову святителя Феофана Затворника, «недовольство ничем тварным». Юноша не скрывал от домашних начавшегося в нем внутреннего отречения от мира. Он даже не принял участия в семейном торжестве по случаю свадьбы своей единственной сестры. Его отсутствие среди веселившейся молодежи, конечно, было замечено, но все уже привыкли видеть в нем человека не от мира сего, а потому и не удивились его поступку. Иных радостей искало его чистое сердце, а заветным желанием было посещение святых мест для поклонения прославленным угодникам Божиим. И хотя ничего пока еще не говорил скромный юноша своему наставнику о намерении оставить мир, от зоркого духовного ока старца Геронтия не могла скрыться наклонность его к иночеству. В то время как любящая мать с болью в сердце замечала начало подвигов будущего маститого старца и, может быть, немало скорбела о том, что ее сын-кормилец нисколько не бережет себя, не ищет жизненных удобств, старец Геронтий с утешением наблюдал за юношей, сердце которого преисполнялось горячей любовью к Богу и стремлением угодить Ему. Василий понимал, что его престарелые родители смотрят на него как на свою единственную опору; но он не мог не сознавать, что доля семейного крестьянина никогда не будет ему по сердцу. Решимость покинуть мир для монастыря окончательно созрела и окрепла, и он ждал только случая, чтобы исполнить свое намерение. Любовь к родителям и жалость к ним, беспомощным и одиноким, сдерживали его в исполнении своего заветного желания. Василий решил положиться на волю Божию, а пока — готовить родителей к своему совершенному отречению от мира.

В 1850 году Василий вместе с матерью отправился на богомолье в Троице-Сергиеву Лавру. Здесь, у раки Преподобного Сергия, молодой человек сподобился вместе с великим утешением для своей души воспринять и некоторое таинственное уверение в том, что его неодолимое тяготение к иноческой жизни не было мимолетным влечением юношеского сердца, что именно в монашеской обители его родной дом. Об этом отец Варнава рассказывал так; «Однажды, по окончании службы в Троицком соборе, подошел я приложиться к мощам Преподобного Сергия и, когда прикладывался, почувствовал великую радость на душе. То чувство было тогда для меня необъяснимо, но так сильно охватило меня всего, что я тут же, у раки угодника Божия, окончательно решил, если Богу угодно будет, поступить под кров его обители».

^{У стен Троице-Сергиевой Лавры. Фотография конца XIX в.}

По возвращении Василий открыл старцу Геронтию свое намерение оставить мир и посвятить себя на служение Богу. Старец вполне одобрил решимость Василия и благословил его на подвиг иночества. Нелегко было юноше видеть скорбь родителей, когда те узнали, что остаются без надежной опоры. Тяжело было отказать им в просьбе и увещании еще пожить в мире, испытать себя, насколько твердо это благое намерение. Но все преодолел Василий, возложив надежду на Бога; Ему он поручил и своих престарелых родителей.

В 1851 году двадцатилетний юноша оставляет мир, получив родительское благословение на новую жизнь, и удаляется в обитель Преподобного Сергия Радонежского. Благочестивая мать его восприняла решение сына со всецелой преданностью воле Божией.

Но при разлуке материнское сердце не выдержало щемящей боли; благословляя его, она сквозь слезы причитала:

— Кормилец, отрада моя, на кого ты нас покидаешь? На тебя я только и надеялась, что упокоишь ты мою старость, а теперь я лишаюсь тебя, сладкое чадо мое!

С глазами, полными слез, убеждал благоразумный юноша свою мать не предаваться чрезмерно печали, а молиться за него Богу, и, как елень на источники водныя[4], поспешил он в избранную им святую обитель.

Вслед за своим учеником в Троице-Сергиеву Лавру прибыл и его наставник — отец Геронтий, пожелавший окончить свой иноческий путь у мощей Преподобного Сергия. Здесь он принял святую схиму с именем Григорий.

^{Троицкий собор с Никоновским приделом. Фотография конца XIX в.}

Исполнил наконец Господь желание своего избранника, водворил его под кров Преподобного Сергия, дал возможность испытать сладость духовного счастья, которого давно чаяло его сердце. Ежедневно бывать за богослужением, молиться у мощей святого Игумена, видеть своего наставника старца Григория и быть всецело под его руководством — вот то, к чему неудержимо стремилось чистое сердце юноши и что теперь стало для него достижимо. Первое время по вступлении в обитель радости его не было конца. Кроткого и почтительного, его любили все братия, как и сам он любил всех. Жизнь его текла в обычных монастырских занятиях и в исполнении добровольно взятой на себя обязанности келейника схимонаха Григория.

Только один месяц прожили в Лавре схимонах Григорий и его питомец Василий. Множество братий и тысячи богомольцев невольно отвлекали от молитвы юного ревнителя благочестия и лишали его желанного уединения. Он стал проситься в более тихое место. Вскоре Василий, по благословению своего старца и с разрешения наместника Лавры архимандрита Антония (Медведева), перешел в Гефсиманский скит.

Скит был назван так в память об иерусалимской Гефсимании — месте последнего пристанища на земле Пресвятой Богородицы. Основан он наместником Лавры архимандритом Антонием (возглавлял обитель в 1831–1877 гг.) по благословению и при деятельном участии митрополита Московского Филарета (Дроздова). Выбранное место — Корбуха, в трех верстах от Лавры, — было не бесспорным: вроде бы не настолько удалено от города, то есть от суеты и многолюдства, как хотелось бы. Но за Корбуху вступился Киевский митрополит Филарет (Амфитеатров) и благословил лаврского наместника отстаивать свой выбор перед московским владыкой, поскольку именно сюда в течение десятилетий лаврские монахи удалялись для тихой молитвы, да и сам он во времена своего ректорства в Духовной академии (1816–1819) любил приходить на Корбуху для отдохновения.

Но вот в ночь на 28 сентября 1841 года архимандриту Антонию было чудесное явление, о чем в бумагах «о построении скита» находим его собственноручную запись: «Явление святого исповедника Харитона было в 1841 году, обещавшего благословение Божие на место и труд для жительства пустынников. В 1842 году 28 сентября владыка (Московский Филарет) осмотрел место на Корбухе и благословил на устроение скита. В этот день еще раз явился угодник Божий мне и назвал себя, что он ныне празднуемый Святой Церковию». Затем говорится, что основание первой скитской церкви в честь Успения Божией Матери (а вместе с тем и самого скита) пришлось на 28 сентября 1843 года — память иже во святых отца нашего Харитона Исповедника, и в течение года строительство церкви, келлий и ограды было закончено. Храмовым праздником стали считать 17 августа — день Вознесения Божией Матери[5]. Чинопоследование всего богослужения в этот день было выписано со Святой Земли, переведено с греческого на церковнославянский под редакцией самого митрополита Филарета. Со времен этого Московского святителя в Гефсиманском скиту совершался чин погребения Божией Матери по уставу Иерусалимской Церкви.