Юность Маши Строговой - Прилежаева Мария Павловна - Страница 24

- Агапов не только упорен, - сухо сказала Маша. - Он шел всегда впереди, потому что не мог не идти впереди. С этим надо согласиться, если ты честен.

Вот она и не выдержала и снова поспорила, вместо того чтобы спокойно промолчать. Какое ей, в сущности, дело до Мити Агапова? Талантлив ли, умен ли бывший ее однокурсник, что с ним, где он теперь - все это не ее судьба.

Как грустно стало в институте!

Стены промерзли. Камень хранил двухлетнюю стужу, дыша знойной сыростью. В середине лекции возникал иногда равномерный шум: это студенты притопывали окоченевшими ногами. Профессор сбегал с кафедры вниз, поднимался, жестикулировал. Ему удавалось таким образом сохранить в себе то минимальное количество тепла, какое необходимо было, чтобы довести лекцию до конца.

Маша редко бывала в институте. Ей зачли все досрочно сданные в эвакуации зачеты. Оставалось прослушать два курса.

Румянцев язвительно заметил:

- Говорят, в эвакуации были сильно снижены требования. Напрасно ты не разделалась там со всеми экзаменами.

- Говорят часто глупости, - невозмутимо возразила Маша. - Кажется, тебе нравится их повторять.

Такие стычки возникали не раз. Митя Агапов был здесь ни при чем. Просто Маша не любила Румянцева. Впрочем, скоро она перестала его замечать.

Новая работа захватила ее, и опять в ее представлении возник поэтический мир. Она инстинктивно сторонилась того, что было чуждо этому миру.

"Романтизм позднего Горького" - так называлась ее работа. Она читала, и тонкая, едва уловимая ассоциация, возникшая в воображении, или неожиданно поразившая мысль заставляли ее бежать в библиотеку и разыскивать книги, которые, казалось, не имели даже отдаленной связи с темой. Непреодолимая потребность знаний побуждала идти вперед.

Она не знала, когда скажет себе: довольно. В тетрадке с помятыми уголками, что сберегалась с восьмого класса школы, Маша записала слова Горького:

"И так хочется дать хороший пинок всей земле и себе самому, чтобы всё - и сам я - завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей, влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни красивой, бодрой, честной..."

К той большой правде о жизни, которую она узнала от Толстого, прибавлялась новая, неизъяснимо прекрасная правда. Она побуждала к действию. В ней был завтрашний день. Мечта и действительность, реальность и вымысел неразрывно сливались.

Но наступило одно горестное утро, когда жизнь, полная сосредоточенной, упоительной работы ума, оборвалась на полном разбеге. В этот день, проснувшись поутру и выглянув, как из берлоги, из одеяла и подушек, Маша увидела на стекле затейливые ледяные узоры. На дворе мороз. Едва Маша проснулась, в комнату вошла мать. Ирина Федотовна так укутана была в халат, телогрейку, платки, что двигалась неловко и медленно. Маша с болью и страхом замечала на лице матери всё новые следы болезни, печали и старости.

Ирина Федотовна виновато сказала:

- У нас нечего есть.

- Не может быть! Ты что-нибудь путаешь, мама.

Тетя Поля, уезжая, оставила в доме много продуктов.

Они вместе отправились осматривать буфет и кухонные полки, поискали в чулане. Нигде никаких следов съедобного. Экономно, однако, они похозяйничали!

- Я не хочу есть, - храбро заявила Ирина Федотовна.

- И у меня тоже нет аппетита.

- Ну иди, занимайся, если можешь.

"Могу. Конечно, могу", - уверяла себя Маша, раскрывая тетрадь. Она подточила карандаш и задумалась.

Вчера фразы сложились в голове.

Романтизм?

Но если голодна и больна твоя мать, и вплотную к тебе придвинулись грозные будни, и сердце сжалось от страха в бедный комочек, а ты должна сказать: что такое романтизм?..

Маша писала:

"...Горький видел высокую и суровую правду жизни. Он умел домыслить к суровой правде желаемое и возможное. Неистребимая жажда практического изменения жизни - вот что такое горьковский романтизм".

Смеркалось, когда она положила затупившийся карандаш. Она чувствовала себя легкой, невесомой. Казалось: если встанешь на цыпочки, можно подняться и улететь.

Вдруг кольнула тревога. Что мама? Она заглянула в комнату к матери и поспешно прикрыла дверь. Невыносимо тяжелым показалось ей то, что она увидела: Ирина Федотовна стояла перед буфетом и в темноте что-то искала.

Маша схватила судки и побежала в студенческую столовую. Она перелила в одну миску порцию кислых щей, в другую сложила кашу и при этом так скребла ложкой тарелку, что едва не продавила. Не было никаких надежд, но все же она попросила подавальщицу:

- Нельзя ли взять завтрашний и послезавтрашний обеды? Я очень занята, - объяснила она, - я не могу ходить сюда каждый день.

- Нет, нельзя. Нельзя.

Маша принесла домой обед. Они съели его молча. Им уже не хотелось больше притворяться бодрыми.

Ирина Федотовна сразу заснула и так тихо дышала, что Маша несколько раз наклонялась послушать. Сердце ее разрывалось от жалости. Все же она ушла в кухню, поставила на газ чайник и перечитала исписанные за день листочки... Маскировочная штора отрезала кухню от мира. Жестокая метель свистит за окном.

Что стало бы с миром, если бы страна твоя, Маша Строгова, не удержала свои боевые позиции?

Она посидела, слушая свист и голоса метели, и лихорадочно схватила карандаш.

На следующий день Ирина Федотовна не поднялась. Пришел доктор.

- Упадок сердечной деятельности. Обычное явление среди людей ее возраста в наше время.

Однажды у подъезда остановился автомобиль. Санитары в белых халатах вынесли на носилках худенькую, с заострившимся носом, старую Машину мать.

Захлопнулась дверца. Автомобиль для перевозки больных, пронзительно свистнув, уехал.

Маша вернулась домой. Она долго стояла посреди комнаты. На диване подушка, на ней вмятый след головы. Дом опустел. Тишина. И Маша наедине со своим мужеством, голодом и мыслями о романтизме.

Глава 24

Поезд шел трое суток. Первые сутки Сергей Бочаров спал. Соседи пытались разбудить его, трясли за плечо, но Сергей только мычал или, поднявшись рывком, оглядывал в изумлении купе и, виновато улыбнувшись, опять падал головой на свернутую валиком шинель.

Сквозь редкую щетинку небритых щек к концу дня проступил слабый румянец, дыхание становилось ровнее, складка усталости разгладилась около губ. На вторые сутки Сергей проснулся и уже до самой Москвы почти не засыпал.

Первым делом он занялся хозяйством: привел в порядок вещевой мешок, почистился, побрился, туго затянул ремень и, выпив три кружки горячего чаю вприкуску, отправился заводить знакомство с проводником, который приглянулся ему еще при посадке.

Махорки у Сергея запасено было вдоволь. Покурили и разговорились.

Сергею не терпелось узнать про Москву: как там жизнь, какие перемены и не опоздает ли, чего доброго, поезд.

Проводник поинтересовался, за какой надобностью торопится товарищ сержант в Москву.

Сергей, покраснев и от волнения чуть захлебнувшись, признался, что едет в Москву получать Звезду Героя.

- Ишь ты! - сказал проводник. Он кашлянул и внушительно произнес: По виду из простых ты, парень, самый простой, однако Героя дают не за вид, а за дело.

Поезд пришел вечером.

Сергей в Москве был два раза. Один раз - когда Пелагея Федотовна привозила школьников на экскурсию, и второй - мимоходом, когда резервная, только обученная часть, высадившись октябрьской ночью на Северном вокзале, быстрым маршем пересекла город по направлению к Киевскому и с ходу была брошена на оборону Подмосковья.

И вот Сергей опять стоит на московской мостовой. Глаза его успели привыкнуть к темноте и различали вокзал, железнодорожную арку. Он мог бы отправиться в путь, но знал, что заблудится в улицах, кривых переулках, неожиданных просторах площадей, и поэтому вернулся в метро. Через полчаса Сергей поднимался на шестой этаж гостиницы "Москва". Там Герою Советского Союза сержанту Бочарову был отведен отдельный номер.