Шипучка для Сухого (СИ) - Зайцева Мария - Страница 36

И только я, сука, начал вопрос разруливать, Ремнев уже прямые указания получил по стратегии взаимодействия…

Как на тебе!

Мы, оказывается, хотим опять в ту клоаку, из которой еле выползли.

А еще мы, оказывается, свободолюбивые.

А еще…

Это как это, не моя женщина?

Хочется прямо сейчас встать и спросить, по-старому, по-простому, с блатным прицыкиванием:

— А ты не попутала, случаем?

Но вместо этого я встаю и иду к ней.

И с удовольствием вижу в ее глазах сожаление от сказанных слов, перемешанное со страхом и… И возбуждением!

Ах ты, Шипучка ты, говорливая!

Я, пожалуй, впервые за неделю оказываюсь так близко от нее и с таким очевидным намерением.

И вижу ее напряжение.

Оно вкусное.

Хочется облизнуть. Смаковать.

Мы словно чужие, мало знающие друг друга люди.

И сейчас будет первый секс.

И, с трудом утихомиривая в себе зверя, я понимаю, что он не будет нежным.

А по неожиданно прищуренным глазам Шипучки и вздернутому надменно подбородку, становится ясно, что ей тоже нежность нахер не нужна.

Да, Шипучка?

Ну хорошо. Хорошо.

Не моя женщина, значит…

Посмотрим.

Она все понимает, сильнее обхватывает себя, словно отгораживаясь от меня. Глаза блестят дико. Тебе ведь уже можно, Шипучка?

Я только об этом и думаю последнюю неделю. Ты болеешь. Ходишь бледная, у тебя кровь после этого, мать его, мелкого хирургического вмешательства… А я все равно тебя хочу.

Какой я извращенец, да? Зацени.

Мне надо думать про то, как не проебать свой бизнес.

А я думаю о том, как задрать на тебе юбку.

И всегда так. Всегда.

И хватит уже, Шипучка. Хватит.

На ней тонкий халатик, шелковый и скользкий.

Его полы с треском расходятся в стороны, открывая маечку на лямках. Шелк рвется плохо, но я умею быстро распаковывать подарки. Не так уж много их было в моей жизни.

Вернее, один. Одна.

— Нет!

Нет?

Шипучка, реально нет?

Да ты на свое лицо посмотри, на свои губы трясущиеся, на щеки красные.

Нет… А если так?

Я дергаю ее на себя и жадно целую в шею. В то самое местечко, от прикосновения к которому она так потрясающе дрожит. И запрокидывает голову. И непроизвольно прижимается…

Шипучка, ты не можешь говорить мне «нет».

Так же, как и я.

Руки скользят по телу, подхватывают под попу. Олька обнимает меня ногами. С такой готовностью, что хочется поддеть ее за это ее «нет». Но я этого никогда не сделаю.

Каменная столешница, как раз на уровне моих бедер.

Шипучка смотрится на ней — идеальным блюдом. Хочется покусать. Хотя, нихера не покусать. Сожрать.

Я раздвигаю ноги, стаскиваю пижамные шортики. Втягиваю будоражащий аромат. Она смотрит. Зрачки расширены. Уверен, что я в этот момент совершенно ненормальным выгляжу. Зверем с подрагивающими ноздрями.

— Скажи еще раз, что ты — не моя, Шипучка, — хриплю я, а потом жадно прижимаюсь губами к ее промежности.

И Олька только вскрикивает, непроизвольно сжимая меня бедрами.

Не моя, да? Да?

Я целую ее так, как целую обычно в губы, интуитивно находя нужный ритм, и, типа, не-моя женщина дрожит и сжимается, так славно и быстро кончая, что я еще даже толком и почувствовать ее не успеваю.

Быстрая ты какая у меня, не-моя-Шипучка.

Встаю, стаскиваю джинсы, рывком опять дергаю ее к себе. Тонкая спина в полу разорванном шелковом халатике скользит по столешнице, и Олька буквально сама нанизывается на меня.

Одним, сильным толчком.

И это да!!!

Это — просто рай на земле. Это — моя женщина! Навсегда моя.

Каким бы я кретином не был, как бы я не косячил, но она — моя. И этого не изменить, что бы ни думала сама Шипучка.

Я жестко и вообще не ласково, как, наверное, не стоило бы делать после всего, что она пережила, нанизываю ее на себя, наслаждаюсь полубезумным лицом, цепляющимися за край столешницы тонкими пальцами, хрупким прогибом поясницы, изящными щиколотками на своих плечах.

Это — то, что мне нужно. Быть с ней все время. Рядом. Любить ее, иметь ее, жить с ней.

И я делаю все, чтоб это получить.

И, наверно, хватит уже прыгать.

Наверно, уже пора причаливать.

Если ты, Шипучка, этого никак сделать не можешь, я решу все за нас обоих.

Олька выгибается так сильно, что чуть ли не на мостик встает, кричит, сжимает меня ритмично и жарко, и я кончаю следом, чувствуя невозможное удовольствие не только от обладания своей, конечно, своей женщиной, но и от окончательно принятого решения.

Все, Олька, бегать больше не будем.

Отбегались.

А мы с тобою — две планеты.

Ты — газовый гигант, я — карлик.

И как ни глупо, странно это,

Но не странней всего другого.

Как будто тени от сюжета

И небольшие завлекалки,

Танцуем, выбирая танго,

Так пошло, глупо и убого.

Мы тянемся через парсеки…

Ты хороша, но в атмосфере

Так много ядовитых газов,

Такая тяжесть, мрак и плотность.

А я — всего лишь красный карлик

Я был звездой, давно, когда-то.

Припомни, как тогда сверкал я,

И как смотрела на меня ты.

Ты — не подпустишь, газ — упругий,

А мне так надо, чтоб остыла.

Но для тебя подобно смерти -

Остыть. И вспомнить, что любила.

— Ольга Викторовна, вызов срочный.

Я мимоходом думаю о том, что рацию надо бы давно сменить, шипит, половины слов не разобрать, но Вадим перехватывает управление на себя, что-то шаманит с настройками и адрес выяснить удается.

Мужчина, тридцать лет, кровотечение. Откуда — не понятно. Сколько раз ругалась с диспетчерами на эту тему, все равно предварительный анамнез не могут нормально собрать.

Вот и думай, что тебя ждет на вызове. Ножевое, слабые сосуды в носу, или вообще ректальное. Последнее — особо весело. Хотя, оно все весело. Главное, чтоб не тяжелобольного.

Даже мне, с моим конским опытом работы на скорой, сложно порой работать с онкобольными, особенно теми, у кого уже терминальная стадия и кого отпустили доживать последние дни домой. Тут просто бессилие. Помочь — ничем не поможешь, разве что кольнешь что-то, что уже не помогает…

Мне в последнюю неделю везет в кавычках на это.

В понедельник — женщина, сорок лет, рак прямой кишки, терминальная. Приехали практически уже на труп. К рыдающим родным, умоляющим спасти.

Я оттуда на своих вышла, конечно, но потом в машине затрясло. И коньяк никак не могла выпить, не принимала душа, даже от запаха воротило.

В среду — ребенок. Тут уже просто констатировали. С девятого этажа на асфальт — только констатация.

И вот опять. Кровотечение.

Едем.

Я привычно хватаюсь за поручень. Потому что водитель торопится, объезжает пробку, ныряет в проходные черные дворы, ветки непонятно как прижившихся в наших каменных джунглях деревьев скребут по крыше скорой. Противно, до дрожи. Словно пенопластом по стеклу.

Морщусь непроизвольно.

И в который раз думаю, что эта, уже вторая тяжелая неделя — словно наказание мне за внеплановые дни отпуска, за кусочек счастья.

Как будто кто-то наверху решил, что слишком много я за раз получила радости, и надо бы это все дело как-то разбавить. Скорректировать.

Олег уехал пол месяца назад.

До этого мы с ним провели невозможно тихие и сладкие две недели, мой отпуск чудесным образом продлился, и я, наверно, впервые в жизни не возражала.

После незапланированного секса на кухонном столе мы переместились в спальню, где с огромным энтузиазмом продолжили радоваться жизни.

И настолько Сухой задурил мне голову, что я даже забыла про то, что спирали — то у меня и нет теперь!

Я за эти годы привыкла к тому, что мы не предохраняемся, потому что спираль — это надежно, а такая, как у меня, вообще на сто процентов, что и в голову не пришло как-то обозначить свою позицию. Предложить презервативы. Олег, естественно, тоже не вспомнил.