Санара - Мелан Вероника - Страница 6

– Как сестра?

Чтобы ответить спокойно, пришлось собрать всю выдержку в кулак.

– С сестрой все хорошо.

– Уверена?

Взгляд-лазер ближе к уху. Казалось, мой спутник просто принялся рассматривать другой бутик, мне же захотелось уклониться. Склониться под самый стол.

– Уверена.

В этот момент зазвонил сотовый мелодией «Живи-кружи в любви» – мелодией моей сестры Геры.

«Я не знаю, как это случилось, – лепетала и плакала трубка. – Данка такая подвижная с утра… Как она вбила себе что-то под ноготь, как можно было так обо что-то запнуться?! Ума не приложу! Но теперь мы в травмпункт, к хирургу, ноготь, может быть, придется снимать…»

Заиндевевшей мне дали отбой на словах «все, за нами пришло такси…» под сопровождение детского рева на фоне.

– Все в порядке?

Я порадовалась бы этому вопросу, если бы его задал кто-то другой, не он. В устах другого человека это означало бы участие, не безразличие, но мужчина в голубой рубашке прояснял другое – тебе не хватит?

Сотовый из моих холодных и потных пальцев выскальзывал, я уронила его в сумочку.

– Ничего серьезного.

И отпила кофе, не чувствуя вкуса. Мое нутро, мой мир, как нестабильная юла, вращался на тонкой ножке – скоро он накренится фатально.

– Пока ничего.

Этот несносный тип пришел по мою голову, и я никак не понимала почему. Господи, мне двадцать лет, дорогу никому не переходила, зла не делала, грубого слова не говорила. А теперь все черное лезло из меня наружу.

– Давай… ты просто… уйдешь.

Попросила без надежды на успех. Он знал, о чем я.

– Увы.

Голова качнулась, пальцы под столом что-то покрутили – медальон?

– Почему?

– Почему…

Мой спутник проследил за кем-то идущим вдоль витрин слева направо, и я с удивлением заметила, что его зрачки в какой-то момент блеснули белым, как днища фотолинз. Тошнота подкатила и усилилась.

– Не делай больше ничего.

Впервые взмолилась я тихо и честно. Надоело.

– Я ничего не делаю. – Почти. – Хорошо, что твой отец в госпитале под присмотром опытных врачей. Но и у них, как ты знаешь, случаются врачебные ошибки. А уж тем более у медсестер, так часто путающих лекарства…

Мне впервые было все равно, что сейчас я, наверное, начну публично тереть льющиеся по щекам слезы. Любого можно согнуть, а я мялась под чужим натиском, как бумага. Держалась из последних сил, чувствовала: мой враг не против поговорить, вот только о чем нам беседовать?

– Почему я? Это же… – Элементалы, изучение их привычек и свойств. – Дело всей моей жизни, то, что я люблю. Бросить? Просто забыть?

Когда крошишься, хочется прояснить хотя бы что-то.

– Ну почему же, – мужской голос низкий, на том пределе, когда ниже уже не хочется, а от существующего мурашки, – наблюдай, любуйся, радуйся соседству. Но алфавит не трогай.

Я давно уже не спрашивала, откуда он знает так много. Про алфавит мы с Кевином скрывали.

– Уплывут какие-то нужные лично тебе или твоей организации данные? Так ты бы лучше денег мне тогда предложил. – Как нормальные террористы. – Чем вот так…

– Для меня там нет ничего.

– Знаешь наперед?

– Знаю.

– Тогда что с этим гребаным алфавитом не так?

– С ним все так.

Мой день уже испортился дальше некуда. Точнее, дальше было куда, но уже не хотелось. И я не думала, что мне дополнительно что-то пояснят, но человек со странным взглядом это сделал.

– Несвоевременная его расшифровка запустит череду нежелательных для людей событий.

– Для тебя лично?

– Я сказал.

– Ты не можешь этого знать, – я чувствовала, что проваливаюсь в гнев, как в бездну. – Не можешь!

И – никогда раньше этого не делала – резко хлопнула ладонью так, что зазвенела чашка и вывалилась из блюдца на стол ложка.

На мою выходку обратили внимание разве что соседние парочки и еще встревоженный официант. Я извинилась перед ним взглядом. После чего услышала:

– Я это знаю.

– Откуда?

– Будет сложно объяснить.

– Я так и думала. Ты ничего… не можешь объяснить.

Мандабол. Но могущественный, ненавистный – я едва уже терпела наше с ним чересчур близкое соседство.

– Данку… зачем? – спросила тихо, зная, что вопрос сразу же уйдет в разряд риторических. – Ребенка не жалко?

И он впервые посмотрел на меня прямо. Что-то случилось со мной под этим взглядом: выстудилась снаружи градусов на десять температура – в молле ощутимо похолодало, – приглушились невидимой ватой звуки. Все, кроме его голоса. И почему-то виделся мне идущий сквозь небытие, сотканный из хирургически-белого света тоннель.

– Ты найдешь другое занятие. Увлечение, хобби. Они поправятся, будут жить как раньше. Тебе решать…

Я выбралась из манящего коридора с усилием – просто знала, мне пока в этот свет рано, – принялась рыться трясущимися руками в сумочке. Жестом попросила у официанта счет, бросила на стол купюру.

– Это твое «я согласна»?

– Нет. Это мое «иди на…», прощай!

Не знаю, что меня держало – подбитую, на ревущем движке и одном крыле, – наверное, врожденное упрямство. С детства не терплю, когда давят. До озверения.

Уже уходила от столика, когда мне вслед донеслось то, что не услышал никто:

– Значит, увидимся сегодня позже.

Аид.

«Данку не жалко?»

И полный праведной укоризны взгляд – бушующий, как море, стопроцентно искренний, экспрессивный.

А что делать, если работа такая? Гнуть, перевоспитывать, воздействовать сразу на чувствительное, а не ходить кругами.

Жаль ли ему ребенка?

Аид задумался, покрутил в пальцах астальтовый амулет с высеченным на поверхности сложным кругом – символом смещения и перерождения.

Как ни странно, нет. И не потому, что он бездушный, не потому, что циник, садист или мразь, просто Санара видел тысячи вариантов реальности, где этот самый ребенок уже давно мертв – умер в свой самый первый день появления на свет, в месяц, год или два. Где он вырос и дожил до самой старости ветвистыми вероятностями – счастливыми и не очень, – где болел, где был совершенно здоров, где загибался от рака, где выздоравливал от него же. Для Леа Аид выбрал довольно мягкий вариант – всего лишь поврежденный Данкин ноготь. И нет, он самолично проблему не создавал, всего лишь «столкнул» несговорчивую мисс туда, где все уже случилось, выбрал для нее новую точку фокуса. Изберет еще одну, если понадобится, додавит.

Давно перевалило за полдень, набирала обороты жара; хотелось в замок, в прохладу. А еще лучше – на Уровни. Отмокнуть в широкой ванне, переодеться, вывести из гаража машину, поколесить по окружным трассам. Может, взять выходной? Преступники ждут своего вердикта, но они на то и оступившиеся, чтобы теперь ждать, какая разница – день или два…

Леа – мул на бетонных ножках. Он не ожидал. Но ему понятно – ей есть что терять. У иных никогда не было и не появится такого увлечения, которое дарит крылья, и на которое не жаль потратить жизнь. У нее есть. Было.

Куда проще было бы принудительно изъять ее из привычного мира и ткнуть носом в нежеланное будущее, ткущееся в плотную материю из-за алфавита Древних, но закон Судей подобное запрещает – после такого, по статистике, у девяти из десяти перманентные проблемы с восприятием текущего момента. А жить с этим куда сложнее, чем без мечты.

А слова – что слова?

«Есть у меня друг, который видит будущее. Великий человек. Не человек даже…»

Подобное он мог бы сказать разве что коллегам, но те знали о Дрейке и без него.

А Леа бы тут же спросила: «Покажи? Познакомь?» Докажи, докажи, докажи.

Но на Уровни ее нельзя, показать нельзя, доказать тоже.

И потому он пойдет знакомым путем – выдавит ее с трассы на обочину, в кювет. Хорошо, если обойдется без серьезных повреждений.

С очередным порывом долетел запах далекой еще пока грозы, Санара посмотрел на небо. Безоблачно и чисто, но уже усилился ветер, принялся неласково теребить кроны и вихрить у тротуаров пыль.