Единственный свидетель
(Юмористические рассказы) - Ленч Леонид Сергеевич - Страница 3

— Эта штатская собака, граждане, имеет заслуги, она задержала нарушителей границы.

— Ну?! То-то я смотрю, что у них на морде… извиняюсь, на лице… выражение такое интеллигентное.

— Зачем вы давали ей булку и конфету, гражданин?

— Это самое… хотели с ними познакомиться.

— Теперь познакомились? Довольны?

— Оч-чень, оч-чень рады, — сказал мужчина в кепке, встал и даже шаркнул ногой, почтительно глядя на равнодушного Индуса.

— Пошли, — сказал хозяин, убедившись, что знакомые Индуса не представляют для него никакого интереса, и взял собаку на поводок.

Они вышли вместе, человек и собака — два друга.

1938

Когда началась война, Гоше было три года. Он гостил у своей бабки на Волге, и когда его привезли назад в Москву, отца своего, Григория Семеновича, он дома уже не застал: Григорий Семенович был призван из запаса как врач и уехал на фронт.

Мама, Вера Ивановна, подняла Гошу на руки — он был в красном берете, нахлобученном на самые уши, сонный и сердитый после трудной дороги, — поцеловала и сказала бабке, Софье Евграфовне:

— Гошка у нас теперь единственное мужское начало в доме!

«Мужское начало» сморщило розовый мокрый нос и заревело басом.

…Потом Гоша испытал все, что принес москвичам 1941 год: просыпался от пронзительного, чудовищного воя сирен воздушной тревоги, сам быстро, не хныкая, одевался и вместе с бабкой и матерью спешил в бомбоубежище.

А когда на рассвете его, сонного и теплого, выносили на руках из подвала, Гоша, проснувшись, глубоко, всей грудью, по-взрослому вбирал в себя прохладный, пахнущий гарью и все же вкусный утренний воздух и спрашивал Веру Ивановну:

— Мама, Гитлер улетел?

— Улетел, Гошенька!

И Вера Ивановна с тоской оглядывала золотое московское небо, такое пустое и печальное сейчас, после яростного грохота и огня, которым оно дышало ночью.

Потом Веру Ивановну с Софьей Евграфовной и Гошей эвакуировали на восток, в маленький деревянный городок, по широким улицам которого носились студеные шалые ветры. А в тихую погоду с низкого серого неба здесь валил снег такой густой, что даже на близком расстоянии встречные прохожие, разделенные этой трепещущей белой завесой, не видели друг друга. Зато здесь было тихо и спокойно, не выли сирены и по ночам светились живым человеческим уютом незатемненные окна.

В маленьком деревянном городке Гоша прожил почти три года — мирно и без особых происшествий. В памяти у него от этого периода жизни остались три события: как мама упала в обморок, когда почтальон принес письмо от папы с фронта (от Григория Семеновича полгода не было никаких известий), как ему, Гоше, на елке для детей фронтовиков подарили кулек с конфетами и роскошную деревянную саблю и как соседская коза сжевала Гошин красный берет, забытый на скамейке во дворе.

В Москву Гоша вернулся только в 1944 году — бывалым парнем, крепким и горластым, как молодой галчонок. С московской жизнью Гоша освоился очень быстро, как будто он никогда и не покидал большого, просторного двора, заставленного со всех четырех сторон громадными каменными коробками жилых корпусов.

Вместе с другими мальчишками Гоша кричал «ура», когда гремели залпы салютов; всегда точно знал, к какому часу в булочную должны привезти горячий хлеб, и любил прокатиться, замирая от сладкого ужаса, на трамвайной подножке.

Вера Ивановна работала в учреждении, возвращалась домой поздно и сыном занималась мало. Воспитывала его бабка, но Гоша бабкин авторитет не признавал, и между Софьей Евграфовной и внуком то и дело происходили стычки.

— Не носись как угорелый по комнате!

— Я не как угорелый ношусь. Я как танк ношусь!..

— Прекрати! У меня от тебя в глазах мельтешит.

— А вы закройте глаза.

— Как ты смеешь так бабке отвечать? Вот обожди, папа приедет!.. Я все ему скажу!.. Он тебя приструнит!

Однажды, это было уже после капитуляции Германии, Вера Ивановна радостно сказала:

— Ну, Гошенька, на днях к нам наш папа приедет. Я письмо получила!

— А какой наш папа, мама?

— Разве ты его совсем не помнишь, Гошенька?

Гоша сконфузился и засопел.

— Ну, конечно, не помнишь! Ты был совсем маленьким, когда он уехал. Папа у нас хороший, Гоша… Вот смотри!

Вера Ивановна достала из сумочки карточку Григория Семеновича и показала сыну.

Григорий Семенович был снят в штатском пиджаке. Улыбаясь, он смотрел на Гошу широко раскрытыми добрыми глазами. Папа был действительно хороший!

— Он большой, папа, да? — спросил Гоша.

— Нет, Гошенька, наш папа невысокий.

— Вроде меня?

— Нет, конечно… не вроде тебя… А вообще… низкого роста.

— Ну, ничего, он у нас вырастет. Правда, мама?

— Правда, Гоша. Только бы приехал!

— Я его буду каждый день у ворот ждать… Хорошо, мама?

— Хорошо… Только за ворота не выходить! Слышишь?

— Слышу!

…На следующий день с утра Гоша занял позицию у ворот дома.

Входили и выходили военные, но все они были не Гошины папы и не обращали на него никакого внимания.

Потом у ворот остановилась машина, и из нее вылез невысокий плотный генерал. На груди у него было так много орденов, что Гоша сразу же сбился со счета.

Генерал посмотрел на Гошу и вдруг улыбнулся. У Гоши забилось сердце. «Папа!» — подумал он.

Генерал, звеня шпорами, быстро пошел вглубь двора.

Гоша побежал за ним.

— Папа! — прошептал он чуть слышно.

Генерал продолжал шагать.

— Папа! — уже громко крикнул Гоша.

Генерал обернулся. Гоша замер от страха.

— Тебе что, мальчик?

Гоша молчал, продолжая с восторгом и обожанием глядеть на генерала.

— Ну, говори же!

— Вы… папа? — наконец, выдавил из себя мальчик.

— Папа, — сказал генерал и улыбнулся.

— Мой?

— Нет, детка, не твой! — ответил генерал и, отдав Гоше честь, пошел своей дорогой.

Разочарованный, Гоша вернулся к воротам. Подошли рыжий Юрка из пятой квартиры, Степа из третьей, братья Кока и Лека из десятой. Рыжий Юрка, атаман детворы, предложил покататься на трамвае. Предложение было принято, и мальчишки побежали к остановке. Гоша, самый маленький из них, тоже побежал, придерживая спадающие помочи штанишек. Все же он отстал и не успел вскочить на площадку: трамвай уже тронулся. Гоша бросился догонять трамвай, чтобы вскочить на ходу, но вдруг чья-то сильная рука схватила его сзади за штанишки.

Гоша обернулся и увидел военного с вещевым мешком за плечами. Военный был низкого роста, с усами. На плечах его были узкие защитные фронтовые погоны.

— Ты что же делаешь, чертенок? — грозно сказал военный, продолжая держать Гошу за штаны.

— Пусти! — прошептал Гоша, пытаясь вырваться.

— Нет, брат, не пущу! Ты кто такой?

— Мальчик!

— Вижу, что не девочка. Кто твой отец?

— А тебе какое дело?

— Ты, брат, со мной так не разговаривай, а то я тебя и за ухо могу… Такой клоп, а уже за трамваями гоняется! Без ноги хочешь остаться? Ты где живешь?

— В этом доме живу!

— Оч-чень хорошо! Мне тоже в этот дом надо!.. Вот я тебя сейчас отведу к твоей маме, все расскажу и еще прикажу высечь тебя как следует, чтобы ты даже забыл, какой он из себя — трамвай! Давай лапу!

Военный крепко взял Гошу за руку, и они стали переходить улицу.

— Как тебя зовут, трамвайный герой, а? — спросил военный уже более мягким голосом.

— Го… Гоша…

— Гоша? А фамилия твоя как?

— Винокуров.

— Гошка! — сказал военный и одним рывком поднял Гошу на руки. — Гошка, чертенок дорогой!

Гоша увидел широко раскрытые, добрые, как на карточке, глаза и, обняв военного за шею, заплакал, уткнувшись носом в его ухо.

1945

Ненастный осенний день. Холодный, злой ветер мечется по размокшим улицам районного городка, срывает последние, черные листья с нагих веток молодых берез.