Проклятие для Обреченного (СИ) - Субботина Айя - Страница 4

Тьёрд входит первым и бегло осматривается, а я мнусь у порога, не решаясь пройти дальше, потому что здесь еще слишком живы болезненные воспоминания последних лет. Сперва на той огромной кровати в муках скончался мой отец, а несколько лет назад, тихо и спокойно, проведя три дня в горячке, мать. Перед смертью ее разум затуманился, и она отошла в иной мир, даже не вспомнив, кто я и как меня зовут.

Словно и не было этих лет, словно ее тело только что завернули в саван и вынесли в усыпальницу, а в пыльном воздухе до сих пор стоит тонкий аромат можжевелового масла.

Слуги развели огонь в камине и расставили жаровни с лавовым камнем, но в комнате все равно холоднее, чем в могиле. Я потираю озябшие плечи, пока Тьёрд медленно обходит комнату, бросает взгляд на заваленную шкурными покрывали постель и скрывает за пологом, откуда вырывается облачко пара.

Что он хочет узнать о Намаре?

Или, может быть, я неверно задаю себе этот вопрос, и следует спросить себя: что я готова о ней рассказать? И будет ли это правда и только правда?

— Я жду, кхати, - доносится голос Тьёрда. – Или мне следует повторить урок на ком-то из твоих слуг? Может быть, на кухарке?

Как я могла думать, хоть бы самый краткий миг, что рядом с ним может быть безопасно?

Боги, покарайте меня слепотой и глухотой, если я еще раз так опрометчиво забудусь.

Генерал стоит около до краев наполненной мраморной ванной, в которой места хватит даже для двоих. На стенах купальни, под толстым слоем плесени и трещин, еще можно рассмотреть красивую вязь мозаики, но разруха неумолимо добралась и сюда.

— Сними, - отдает следующий приказ мой личный тиран на этот вечер.

Протягивает левую руку, и я долго вожусь со шнуровкой на стальном наруче с гравировкой в виде обломков меча. Вместо правой руки, оторванной от самого плеча, у него механический протез, который каким-то абсолютно непостижимым мне образом словно растет из его плоти, является естественным продолжением костей, суставов, мышц и сухожилий. Непонятная ни одному смертному природ халларнов, способность их тел сливаться с черным железом и алхимической сталью.

Однажды я видела воина, у которого была лишь одна нога из плоти и крови, а вместо половины лица стояла железная выпуклая пластина, начищенная, словно парадный щит. Однажды, я видела маленькую девочку с металлическим глазом. Однажды я видела такое, что лишь тень воспоминания вызывает острый приступ тошноты.

Я одергиваю руки, когда наруч с лязгом падает на пол.

— И это тоже, - Тьёрд поднимает руки и терпеливо ждет пока я, наконец, пойму, что от меня требуется.

Он хочет, чтобы я раздела его всего? Чтобы осталась наедине с обнаженным мужчиной?

Мои руки дрожат от смеси отчаяния и злости, когда я, стараясь не касаться его кожи, цепляю края рубашки и тяну ее вверх. Ткань нехотя обнажает необычно бледную для халларна кожу, покрытую россыпью крупных родинок, впалый живот, усыпанную шрамами крепкую безволосую грудь с маленькими темными сосками.

Я случайно задеваю один из них пальцем. Замираю, потому что Тьёрд издает тихий странный звук. Как будто на пиру мимо него пронесли самое вкусное блюдо.

— Это правда? – вдруг спрашивает он, когда рубашка падает на пол, а я испытываю желание заткнуть нос, чтобы не впитывать в себя запах своего врага. Так пахнет поле битвы и одинокий костер, и мужчина, который превращает кости в прах.

— Какую правду ты хочешь услышать о моей сестре, аэ’рим?

— Сейчас я хочу услышать правду о тебе. Ту, где одну маленькую глупую северянку поймали двое воинов, надругались над ней, а после решили проткнуть мечом и отправить во мрак. Но она каким-то чудом уцелела.

Мне нужен воздух, я задыхаюсь здесь, тону, словно в болоте.

Наощупь пытаюсь добраться до полога, за которым мой путь на свободу, но Тьёрд успевает дернуть меня обратно. Спина с болью врезается в его грудь, в глазах темнеет от тупой боли где-то между лопатками.

— Эти слухи правдивы, кхати? – на ухо спрашивает он.

Это не заигрывания и не флирт. Не попытка произвести впечатление или запугать.

Это исповедь палачу перед казнью.

— Нет, аэ’рим, - говорю я. – Это ложь.

И, словно скорая расправа за вранье, случайно прикусываю язык до крови.

Как только слова срываются с губ, ложь становится такой очевидной, что даже стены как будто вот-вот распахнут каменные рты и начнут высмеивать мою глупость. Но то, о чем он спрашивает – это хуже, чем остаться наедине с голым мужчиной. Это все равно, что стащить с себя кожу вместе со старым платьем. Вывернуть наружу старыми шрамами и смотреть, как он вытрет моей болью свои грязные сапоги.

Лучше уж смерть.

Но вкус крови во рту заставляет вспомнить, что еще совсем недавно я была готова упасть в ноги своему спасителю, потому что боялась расстаться с жизнь во имя ненавистного чужого бога.

Тьёрд может запросто разоблачить меня. Достаточно просто расстегнуть платье до самого низа и увидеть тот шрам: шириной в ладонь, ниже пупка, ровный и четкий, потому что тот меч был из алхимического серебра, убийственно острый и смертоносный. Я выжила только благодаря заботам и молитвам матери, но, когда пришел мой черед отдать ей долг, богам было угодно закрыть глаза и заткнуть уши.

— Я верю тебе, - говорит генерал, отпуская меня из хватки своей железной руки.

Хоть и живая у него такая же крепкая и сильная. Если бы захотел – мог просто смять меня в тряпичный ворох. И от этой мысли меня снова тянет сбежать. Но теперь держусь, стою, не шелохнувшись, чтобы не напороться на новые вопросы.

Только медленно и густо краснею, когда он стаскивает высокие сапоги, возится со шнуровкой потертых кожаных штанов и стаскивает их, абсолютно не стесняясь полной наготы.

Хорошо, что поворачивается спиной - и я могу держать глаза закрытыми, пока не раздается всплеск и звук льющейся на пол воды. Может хоть теперь он меня отпустит? В Шипе нет молодых служанок, но, если генералу приглянулась Намара, она не будет против потереть ему спину. Или потереться о него промежностью.

— Итак, - Тьёрд откидывает голову на край ванны, прикрывает глаза как от большой усталости. – Расскажи мне о Намаре.

О том, что у меня есть сердце, я понял не когда умирал на столе под ножом мясника, по живому отсекающего мне то немногое, на чем еще держалась моя рука. И не когда привыкал к боли, пока железо врастало в мою изувеченную плоть.

Я узнал о нем, когда почувствовал тоску по родному Акриму. По громадным замкам, высеченных из цельных каменных столпов, по затянутому тучами небу, по стальным птицам на фоне тяжелых облаков. По воздуху, без которого я начинал сходить с ума.

Я ненавижу Север и дикарей, которые живут здесь в черной неграмотности и серости, думают, что мир существует только до тех пор, пока успели придумать их предки, а все, что за гранью их безумных сказок и легенд – это проказа и чума. Халларны для них – поветрие, затяжная болезнь, против которой у них нет иммунитета. Но вместо того, чтобы принять лекарство и покорно склонить головы, эти неграмотные люди продолжают бросаться на мечи. Они находят геройской смерть в бою с неравным противником. Не используют логику, потому что живут импульсами и порывами.

Император был прав – мы не подчиним Север, пока не начнем говорить на понятном им языке. Так мы придумали целую религию и кровавые жертвоприношения, так наши стальные птицы превратились в драконов, а медицина стала даром богов.

Чтобы заставить себя слушать, нужно сперва выучить своему языку.

Мы сделали с точностью до наоборот: перевели свою историю в плоскость понятных им явлений.

И теперь Эр собирает сделать следующий шаг: женить меня и Киллана, чтобы мы узнали повадки северян, влезли в их жизнь и расположили к себе. Война не может длиться вечно, потому что она истощает даже таких, как мы. А Север – это нескончаемый источник энергии, на котором сидят дикари и понятия не имеют, что топчут ногами собственное величие.