Белая Русь
(Роман) - Клаз Илья Семенович - Страница 13

Шаненя вертел ручку точила, Алексашка водил лезвие. Заблестело железо, обретая грозный вид.

— Три не выковать за день? — спросил Велесницкий.

— Трудно, — Алексашка подумал. — Вот если б еще одного челядника найти.

— Да-а, — задумчиво протянул Ермола. — Было б за четыре недели сто сабель. Как потребны они!.. Про челядника думать нечего. Нет его. Да и знать никому больше не следует.

Ответ Велесницкого польстил — доверяет ему, Алексашке. Он спрятал саблю под хлам, забросал это место углями. Долго гремел железом, выбирая полоску, годную на пики. Велесницкий и Шаненя вышли из кузни, присели на колоды неподалеку. Алексашка прикусил губу: доверять-то доверяют, а все же есть и такие речи, которые слушать ему не положено. Хоть и гремел железом, стучал молотками, а разговор все же доходил до него. Слушал и не представлял, что в нем тайного. Долго и подробно говорил Велесницкий о некой братской школе, что имеется в Пиньске. Участники братства там читают вирши и проповедуют христианскую веру. А пинский ксендз Халевский домогается от владыки Егория, чтоб братскую школу ту закрыли, а детей христианских отослали в римский коллегиум для обучения.

— Не быть тому! — сурово прервал Шаненя.

И еще Велесницкий называл некого Афанасия Филипповича, именуя великим мужем. Будто привез тот Афанасий Филиппович в Пиньск мудрую книгу, которую сам сложил и отпечатал в Вильне. А книга та направлена против унии. Нет сомнения, что шановное панство такой вольности не потерпит. Как оно обернется для Афанасия — пока неизвестно.

И еще слыхал Алексашка Теребень разговор про то, что на всей Белой Руси застучали ковали. Холопы нападают на королевские дозоры и забирают порох. Что касается мушкетов и сабель, мужики с ними не особенно ловки. А вот уж вилы, и косы, и топоры держат крепко. Под Слуцком, а может, под другим городом, ибо Алексашка не расслышал, мужики пришли к пану миром и просили, чтоб уменьшил на один день барщину. Пан обещал подумать и через день слово свое сказать. А назавтра деревня была полна гайдуков. Троих мужиков на колы посадили. Услыхав о расправе, чернь окольных деревень схватила косы и обложила гайдуков. Одни бежали, других покололи. Потом имение перетрясли, нашли квиты попасовые, подымные, поборовые, сложили в кучу и огнем попалили… По хатам не разошлись, а в леса подались. Мушкеты и сабли, что у гайдуков взяли, теперь пускают в дело.

— Славно! — похвалил Шаненя.

Потом Иван что-то говорил Велесницкому, но что — Алексашка не слыхал.

За неделю так намахался молотом Алексашка, что к воскресенью не чувствовал ни рук, ни ног, ни спины. Вставал на зорьке и дотемна не вылезал из кузни. Помогать Шаненя не мог, занят был седельной работой. Все пятнадцать сабель и десяток пик Алексашка выковал своими руками. Ладони, которые привыкли к тяжелому молоту, все же не выдержали. Надулась пузырями кожа, лопнула и присохла жесткой мозолью.

В это воскресенье Алексашка спал больше обычного. Раскрыл глаза — в хате светло. Лежал, растянувшись, в сладкой истоме. И подниматься не хотелось. Скрипнула дверь. В хату вошла Устя, поставила на лавку ведро со студеной водой. Алексашка видит из-под полуприкрытых век ее стройные загорелые ноги, сильные руки, тонкую шею и даже родинку возле уха, Устя отбросила сползающие на лицо волосы, повернула широкое конопатое лицо. На лавке лежала рубаха Алексашки. Устя заметила на самой груди большую выжженную дыру. Осторожно, чтоб не разбудить Алексашку, приподняла рубаху, посмотрела и положила тихонько на место. Не хотел Алексашка выдавать себя и все же не сдержался.

— Может, зашьешь? — и раскрыл глаза.

Устя вспыхнула.

— Кто прожег, пусть и чинит! — и бросилась к двери.

— Я не сумею. Устя, обожди!

— Чего надо? — задержалась на пороге, не поворачивая голову.

Алексашка посмотрел на Устю и подумал, что сердце у нее мягкое, доброе. Всю неделю, как дитя, досматривала Карпуху. То ячменную кашу дает ему ложкой, то ядреным квасом поит и разговаривает с ним. Голос у нее мягкий, добрый. Кажется, от одних слов должно легче стать человеку. Одного не может понять Алексашка, почему не смотрит в его сторону Устя, почему сторонится? А если уж и заговорит, то лишь в том случае, если надобность есть. В мыслях Алексашка говорит самому себе, что нет ему дела до девки. Но в душе обидно. Неужто он такой никудышный, что недостоин разговора? Ведь и девка не панского рода. Там, в Полоцке, заглядывались на него девчата. Знает Алексашка, что пора бы и ему семью иметь. Взять бы в жены такую девку, как Устя. Не ленивая, хозяйская. Вся домашняя работа горит у нее в руках. То, что конопатая — не беда. Душа у нее красивая. Краса лица — не краса души.

— Чего ты, Устинья, на меня все волком смотришь? — спохватился Алексашка.

И вдруг усмехнулась Устя. Впервые за все время. Сверкнула белыми, как чеснок, зубами, повела плечом.

— Я на всех одинаково смотрю.

— Кабы так.

— Говори, что хотел?

А он оробел вконец, замялся: мелькнул в глазах Усти загадочный огонек и погас.

— Зашьешь рубаху?

Устя не ответила. Вышла из хаты, грохнув щеколдой.

Вместе с подслеповатым горбуном-старцем Фонька Драный нос дошел до большого города. Поднялись на косогор. Вдалеке, с правой руки, поблескивала река. К ней прижались домишки, над которыми возвышались купол церкви и две узкие, высокие башни костела. Старец приложил ладонь ко лбу и, заслонившись от яркого солнца, долго смотрел на город.

— Ну, что? — с нетерпением спросил Фонька.

— Бобруйск.

— Большой град?

— Ба-альшой!.. Было время, что акерманския и крымския татары жгли его и не сожгли. Еще воевал его и обкладывал князь Михайла Глинский. А он, славный, не поддался. Выстоял. Потом, как построил Петра Тризна костел, так пустили корни иезуиты…

Никогда не слыхал Фонька про такой город. Теперь привелось узреть его. С горбуном-старцем было хорошо Фоньке. Все он знает, везде побывал. Харчевался вместе с ним, что бог давал и люди добрые. Ночевали где придется. В деревнях и на дорогах понаслышались, что под Бобруйском неспокойно — бродят в лесах шайки, а город якобы обложили казаки. Фонька не боится казаков. Решил сам пробираться туда, где лежит славный и вольный остров Хортица. Старец одобрил замысел Фоньки. И вот Фонька уже у стен Бобруйска, а казаков пока не видал.

— Что тебе со мной?.. — говорил старец, кивая седой головой. — Ты молодец ладный. Совет тебе такой дам: иди на пристань в Бобруйске. Там купцы по реке вниз барки и струги гонят. Купцам работный люд надобен.

— Берут ли беглых?

— Как не брать, человече ты милый! Беглые впору купцу. С беглым мороки меньше, и харчи ему абы-какие идут. С беглого и спрос другой…

Фонька Драный нос подумал и согласился. По городу не ходил — Полоцк не хуже Бобруйска и смотреть нечего. Подался сразу на пристань. Здесь людно. Возле берега полно телег купеческих с разными товарами. Гомон и ругань. С телег мужики тянут мешки на барки, что бортами уставили весь берег. На одну из барок мужики таскали пеньку и укладывали тюками. Пенька чистая и полегче, чем мешок с зерном, от которого пуп трещит. Посмотрел и подошел к мужику.

— Скажи, человече, работный люд нужен?

Мужик устало чмыхнул и подтянул спадающие порты.

— Сказывали, потребен. Иди до купца. Он тебе скажет. — И показал на хату возле самого берега.

Фонька Драный нос робко вошел в избу. С порога поклонился низко щуплому глазастому человеку в белой посконной рубахе и яловых сапогах. Тот, не ожидая, пока Фонька начнет говорить, равнодушно спросил:

— Чего хотел?

— Сказывают, пане, надобен тебе работный люд?

— Ну, надобен, — купец откусил от окрайца хлеб и, запив из коновки квасом, сладко зачавкал. — А ты беглый?

— Со старцем хожу, — похолодело у Фоньки внутри.

— Молчи, лгарь! — фыркнул купец. — Я тебя насквозь, как через блону, вижу. Да леший с тобой! Возьму до Любечи. Харчеваться у детины будешь. Уразумел?