Белая Русь
(Роман) - Клаз Илья Семенович - Страница 36

— Больше не будешь, пане ксендже, вере нашей шкодить и до убожества ее приводить.

— Вера одна, и бог один, — ксендз Халевский задергался, стараясь освободиться от цепкой руки.

— Две! — закричал Шаненя и крепче сжал локоть Халевского. — У меня своя, у тебя своя!

Не заметил Шаненя, как прибежали мужики. Опомнился, когда ксендза Халевского стала прижимать толпа к монастырской ограде. Толпа ревела, потрясая косами и пиками.

— Не успел удрать, ирод!

— Унию принимать не будем! — потрясая косой, кричал Пилип. Рубаха его была изорвана и перемазана кровью. — На веки вечные будь она проклята!

— Не будем! — клялись мужики.

— Пусти до ксендза, пусти…

Шаненя узнал хриплый голос Гришки Мешковича. Шапошник пробивался сквозь толпу, отчаянно работая руками. «Сейчас все порешится, — подумал Шаненя. — И бабу свою вспомнит, и обиды все от униатов…» Наконец Мешкович добрался до ксендза. Короткие, узловатые пальцы шапошника старались поймать подбородок Халевского. Тот мотал головой, ударяясь затылком о камень ограды. Глаза его тревожно блуждали и, остановившись на Мешковиче, застыли в оцепенении.

— Ну?!. — прохрипел Гришка. — Думал, пане, вечная твоя власть?!. Настал долгожданный час судом праведным судить за все твои пакости!..

Мешковича опередили. Сверкнула алебарда, и стон ксендза Халевского потонул в разгневанном крике мужиков…

А в монастыре стоял грохот. Казаки, разыскав лестницы, добрались до высоких окон и вырывали тяжелые свинцовые рамы. Один казак ловко работал топором. Слетела вниз шапка, и оселедец смешно заболтался из стороны в сторону. Увидав здесь Шаненю, Небаба обрадовался.

— Богатый кляштор попался. Не зычить нам лучшего, — и кивнул на окна.

Мужики смотрели, раскрыв рты, и не понимали, зачем атаману понадобились монастырские окна. Шаненя сам не знал, но все же догадался.

— Пули лить будут. Чистый свинец… Зеньки бы не таращили, а помогали.

Мужики полезли к окнам. Небаба осмотрел первую раму, ударил топориком по мягкому металлу, остался доволен.

— Несите в кузню к Шанене, — приказал казакам. — Там все прилады найдете.

Но Шаненю Небаба не отпустил. Тот понял, что предстоит разговор с атаманом. В кузню повел Алексашка.

Алексашка был рад делу, которое дал Небаба. Теперь-то сблизится с казаками, о которых много слыхал и думал. Сегодня убедился сам, что народ это храбрый, отчаянный, за веру нерушимо стоит. Казак с оселедцем, что выламывал раму, пристально посмотрел на Алексашку, смерил его взглядом, пощупал крепкую руку и, обнаружив мускулы, показал ряд белых зубов.

— Як зализо! Козаком будэш… Мене Юрком кличуть… А тэбе як?

— Алексашкой.

— Чуднэ имя… Мабуть, Олекса?

— Как хочешь. Абы в печь не ставил…

Вдвоем легко подхватили раму и потащили в кузню. Нести ее неудобно. Сабля непривычно бьет по ноге, мешает шагать. Алексашка быстро вспотел. Оглянулся, а следом казаки тащат вторую раму.

Во дворе Ховра бросилась к Алексашке со слезами.

— Где Иван?

— Цел твой Иван! — с достоинством ответил Алексашка. — С атаманом Небабой в кляшторе стоит.

Юрко увидел Устю и заохал:

— Ото дивка! Мо твоя?

У Алексашки радостно забилось сердце. Откинув шапку на затылок, гордо ответил:

— Моя!

Устя бросила суровый глаз на Алексашку и скрылась в хате.

Юрко осмотрел кузню, ударил несколько раз молотом о наковальню, как будто хотел убедиться, крепка ли она, и, прилаживая на ее угол раму, рассказывал:

— Пять тысяч реестровых казаков на Украине, считай — ничего. Под Желтыми Водами гетман Хмель говорил, что половина Черкасчины реестровой станет. Тогда — амба! Конец панской неволе. Те, кто под Водами с гетманом был, — в реестровые попадут.

— А ты был?

— Я-то? О-го-го! И под Азовом сидел, — Юрко закатал рукав. Повыше локтя Алексашка увидел синевато-красный рубец. Он был свежим. Юрко сморщился, словно от боли. Про Азов Алексашка ничего не слыхал. Подумал только, что обошел казак половину света, много повидал.

— Далеко этот Азов?

— У моря. Далеко.

— Недолго было совсем отсечь, — Алексашка снова неодобрительно посмотрел на руку.

— И такое у казаков бывало. Пока меня господь бог бережет. А как дальше будет — не знаю.

— Что это тебя под Азов занесло? — не унимался Алексашка.

Юрко затеребил оселедец и уставился на Алексашку удивленными глазами.

— Дурной ты или не понимаешь? Война с турками была.

— Я почем знаю, война или не война? У нас на Белой Руси про Азов и про турков слыхом не слыхать. Одна татарва набегала.

Юрко помягчел.

— Десять год назад турки набежали на Азов. Взяли город и оттуда — на станицы донские за полонянками и скарбом кидались. Нечто можно было терпеть такое? — Юрко сверкнул черными глазами и насунул на лоб шапку. — Азов взяли, а турков порубили. Через год пришел под стены татарский посол и велел сдать город. А казаки ему ответили: «Не токмо что город дать вашему царю, и мы не дадим с городовой стены и одного камня снять вашему царю, нешто будут наши головы так же валяться, станут полны рвы около города, как топеря ваши бусурманские головы ныне валяются, тогда нешто ваш город Азов будет…»

— И что было потом?

— Потом, через года со три, пришел Гусейн-паша с несметной ратью и обложил город. Ушли мы. Не стали кровь лить. Но и турок не стал вершить набеги.

Юрко замолчал, насупился, думая о чем-то своем. Не спрашивал больше об Азове и Алексашка. Было ясно ему, что Юрко казак храбрый, земле своей предан и вот уже десять лет не слезает с коня. Год ему было за тридцать, и Алексашка подумал, что должна быть у черкаса семья. Тревожить казацкое сердце не хотелось. Алексашка снял с потухшего горнила два молота, разыскал зубило, положил клещи.

— Да, повидал ты немало. А родом откуда?

— Где был, там нету. Ни рода теперь, ни племени. Только, может, ждет меня Мария. Если жива. Вот такая, как твоя, чернобровая…

Больше Юрко ничего не говорил. Взял зубило, проворно перебил раму и, отрубив кусок свинца, начал старательно плескать его молотом. Свинец был мягким и ковался легко.

— Пулелейки нет у тебя? — спросил Юрко. — Плавкий ли? Да попроворней раздуй горн.

Пулелейки в кузне не оказалось — ни к чему она. Литьем пуль Шаненя не занимался. Но раздуть горн для Алексашки было делом простым. Угли сухие, мех исправный. В губку обронил искру и качнул пару раз дышло — зарделось розовое пламя. Юрко куда-то бегал и принес крошечный ковшик с острым носиком и деревянной ручкой. Алексашка догадался, что это и есть пулелейка. В нее набросали кусочки свинца. Пошла работа. К вечеру высыпали в песок первый десяток пуль. Все же долго возились, пока сноровку обрели. Радовался Юрко.

— Будет рад атаман, — Юрко пересыпал пули с ладони на ладонь и смотрел на них, как на диковину.

Завязав пули в тряпицу, пошли искать Небабу.

Иезуитский коллегиум на самой Васильевской горке. Позади, от дворов, высокий берег Пины. Впереди коллегиума — костел, монастырь и ратуша. Серая, приземистая трехэтажная громада. В коллегиуме Шаненя никогда не был. Делать ему там нечего. На здание поглядывал косо — коллегиум считал рассадником еретиков и нечисти, от которой шли все беды работному люду. Сейчас с любопытством переступил порог. От дверей на второй этаж ведет широкая лестница. Будто винтовая, она трижды поворачивает и выводит на площадку. Вдоль длинного коридора квадратные колонны под стрельчатым сводом. А с правой стороны — кельи. В коллегиуме тихо и мрачно. Куда девались обитатели, Шаненя понять не мог. Может быть, сбежали через мост на другую сторону Пины, а может, успели укрыться в Пинковичском костеле, что в нескольких верстах от города, бежав тем же потайным ходом. В кельях все было на местах. На деревянных койках сенники, застеленные шерстяными постилками, и жесткие подушки. На столиках молитвенники, чернила с песочницами и листики бумаги. Воздух был устоявшимся, насыщенный запахом плесени и старых книг.