Жак-фаталист и его Хозяин - Дидро Дени - Страница 7

• Предыдущая
• 7/57
• Следующая

– Пока я тебя дожидался…

– Пока вы меня дожидались, свыше было предначертано, что вы заснете и что у вас уведут лошадь. Ну что же, забудем об этом. Лошадь потеряна, но, быть может, свыше было предначертано также и то, что вы ее найдете.

– Ах, лошадь! Бедная моя лошадь!

– Скулите хоть до утра, этим делу не поможешь.

– Как же нам быть?

– Садитесь позади меня, или если предпочитаете, то давайте оба снимем сапоги, привяжем их к седлу моей лошади и будем продолжать путь пешком.

– Ах, лошадь, бедная моя лошадь!

Они порешили идти пешком, причем Хозяин время от времени восклицал: «Ах, лошадь, бедная моя лошадь!» – а Жак вкратце излагал свои приключения. Когда он дошел до обвинения, предъявленного ему девицей, Хозяин спросил:

– И ты действительно с ней не ночевал?

Жак. Нет, сударь.

Хозяин. Но заплатил?

Жак. Именно так.

Хозяин. Со мной однажды был худший случай.

Жак. Вы заплатили после того, как переночевали?

Хозяин. Угадал.

Жак. Не расскажете ли вы мне об этом?

Хозяин. Прежде чем перейти к моим любовным похождениям, покончим сперва с твоими. Ну-с, Жак, рассказывай про свою любовь, которую я согласен считать первой и единственной в твоей жизни, несмотря на приключение со служанкой консизского окружного судьи, ибо если ты и ночевал с ней, то это еще не значит, что ты в нее влюблен. Мы ежедневно ночуем с женщинами, которых не любим, и не ночуем с женщинами, которых любим. Но, ах!..

Жак. Что еще за «ах»?.. В чем дело?

Хозяин. Ах, моя лошадь!.. Не сердись, друг мой Жак; стань на место моей лошади, представь себе, что я тебя потерял, и скажи, разве не стал бы ты ценить меня больше, если б я восклицал: «Ах, Жак, бедный мой Жак!»?

Жак улыбнулся и сказал:

– Я остановился, если не ошибаюсь, на беседе крестьянина с женой в ночь после перевязки. Я немного поспал. Супруги встали позднее обыкновенного.

Хозяин. Надо думать.

Жак. Проснувшись, я тихонько раздвинул полог и увидал у дверей крестьянина, его жену и лекаря, устроивших там тайное совещание. После того, что я подслушал ночью, мне нетрудно было угадать, о чем шла речь. Я кашлянул. Лекарь сказал мужу:

«Он проснулся. Сходите-ка, кум, в погреб; хлебнем по глотку: это придаст руке твердость; затем я сниму повязки, и мы позаботимся об остальном».

Вино принесли и распили, ибо на профессиональном наречии хлебнуть по глотку значит осушить по меньшей мере бутылку; после чего лекарь подошел к моей постели и спросил:

«Как провели ночь?»

«Недурно».

«Дайте руку… Так, так, пульс неплохой, лихорадка почти прошла. Посмотрим колено… Помогите-ка нам, кума», – добавил он, обращаясь к хозяйке, стоявшей за пологом у постели.

Она позвала одного из ребятишек.

«Нам не ребенок нужен, а вы: одно неверное движение причинит лишнюю возню на целый месяц. Подойдите ближе».

Хозяйка подошла, опустив глаза.

«Держите вот эту ногу, здоровую, а я займусь другой. Тише, тише… Ко мне, еще немного… Теперь слегка направо, голубчик… направо, говорю я тебе… вот так…»

Я вцепился обеими руками в простыню, скрежетал зубами, а пот катился с моего лица.

«Не сладко, приятель?»

«Совсем не сладко».

«Вот так. Отпустите ногу, кума, возьмите подушку; пододвиньте стул и положите ее туда… Слишком близко… Немножко подальше… Дайте руку, приятель, жмите крепче. Ступайте за кровать, кума, и возьмите его под мышки… Превосходно!.. Как, кум, осталось там еще что-нибудь в бутылке?»

«Нет».

«Станьте на место жены, и пусть она сбегает за другой. Так, так, лейте полней… Кума, оставьте своего мужа там, где он находится, и подойдите ко мне…»

Хозяйка снова позвала ребенка.

«Ах, черта с два, я же вам говорил, что ребенок здесь не годится. Опуститесь на колени, подсуньте руку под икру… Вы дрожите, кума, словно совершили преступление; ну-с, смелее!.. Поддержите левой ляжку повыше перевязки… Отлично!»

И вот швы разрезаны, повязка разбинтована, корпия снята, и рана моя обнажена. Лекарь щупает сверху, снизу, с боков и при каждом прикосновении повторяет:

«Невежда! Осел! Олух! Тоже – сует свой нос в хирургию! Отрезать ногу, такую ногу! Да она проживет столько же, сколько и другая: я вам за это отвечаю».

«Значит, я выздоровею?»

«И не такие у меня выздоравливают».

«И буду ходить?»

«Будете».

«Не хромая?»

«Это, приятель, другое дело; ишь чего захотели! Мало того, что я спас вам ногу? Впрочем, если будете хромать, то не слишком. Вы плясать любите?»

«Очень».

«Если и будете немного хуже ходить, то плясать будете лучше… Принесите-ка, кума, подогретое вино… Нет, сперва дайте обыкновенного… Еще стаканчик: это помогает при перевязке».

Он пьет; приносят подогретое вино, делают мне припарку, накладывают корпию, кладут меня в постель, уговаривают, если удастся, вздремнуть, затягивают полог; допивают начатую бутылку, достают из погреба вторую, и опять начинается совещание между лекарем, крестьянином и его женой.

Крестьянин: «Это надолго, кум?»

Лекарь: «Очень надолго… Ваше здоровье!»

Крестьянин: «На сколько? На месяц?»

Лекарь: «На месяц! Кладите два, три, четыре, – трудно сказать. Задеты коленная чашка, бедренная кость, берцовая… Ваше здоровье, кума!»

Крестьянин: «Господи помилуй – четыре месяца! Зачем его сюда пустили? Какого черта понесло ее к дверям?»

Лекарь: «А теперь за мое здоровье: я хорошо поработал».

Крестьянка: «Ты опять за свое, друг мой. А что ты мне обещал сегодня ночью? Ну погоди, ты еще пожалеешь!»

Крестьянин: «Но посуди сама: как нам быть с этим человеком? Будь хоть год-то не такой плохой…»

Крестьянка: «Позволь мне сходить к священнику».

Крестьянин: «Посмей только, я обломаю тебе бока».

Лекарь: «Почему, кум? Моя к нему ходит».

Крестьянин: «Это ваше дело».

Лекарь: «За здоровье моей крестницы! Как она поживает?»

Крестьянка: «Спасибо, хорошо».

Лекарь: «Ну, кум, за здоровье вашей жены и моей! Обе они – прекрасные жены».

Крестьянин: «Ваша поумней, она не сделала бы такой глупости и не…»

Крестьянка: «Послушай, кум, его можно отвезти к серым сестрам?»

Лекарь: «Что вы, кума! Мужчину – мужчину к монахиням! Тут есть маленькое препятствие, так, чуть-чуть побольше мизинца… Выпьем за монахинь, они славные девушки».

Крестьянка: «Какое же препятствие?»

Лекарь: «А вот какое: ваш муж не хочет, чтоб вы ходили к священнику, а моя жена не хочет, чтоб я ходил к монахиням… Еще глоточек, куманек! Может быть, винцо нас надоумит. Вы не расспрашивали этого человека? Возможно, что он не без средств».

Крестьянин: «Это солдат-то!»

Лекарь: «У солдата бывают отец, мать, братья, сестры, родные, друзья – словом, кто-нибудь под солнцем… Хлебнем еще по глоточку, а теперь удалитесь и не мешайте мне орудовать».

Я передал вам слово в слово беседу лекаря, крестьянина и крестьянки; но разве не в моей власти было присоединить к этим добрым людям какого-нибудь негодяя? Жак увидел бы, как его – или вы увидели бы, как Жака – стаскивают с постели, оставляют на большой дороге или кидают в яму. – И, наверно, убивают? – Нет, не убивают. Я сумел бы позвать кого-нибудь на помощь – скажем, солдата из того же отряда; но это так пахло бы «Кливлендом»[10], что хоть нос зажимай. Правдивость! Прежде всего правдивость! – Правдивость, скажете вы, зачастую бывает холодна, обыденна и плоска; например, ваш рассказ о перевязке Жака правдив, но что в нем интересного? Ничего! – Согласен. – Если уж быть правдивым, то как Мольер, Реньяр[11], Ричардсон[12], Седен[13]: правдивость не лишена пикантных черт, которые можно уловить, если обладаешь гениальностью. – Да, если обладаешь гениальностью; а если не обладаешь? – Тогда не надо писать. – А если, на беду, ты похож на того поэта, которого я отправил в Пондишери[14]? – Что это за поэт? – Этот поэт… Но если вы будете меня перебивать, читатель, или если я буду перебивать себя сам, то что же станется с любовными похождениями Жака? Поверьте мне, оставим в покое поэта… Крестьянин и крестьянка удалились… – Нет, нет, историю про пондишерийского поэта. – Лекарь приблизился к постели Жака… – Историю поэта из Пондишери! Поэта из Пондишери! – Как-то раз пришел ко мне молодой поэт; такие навещают меня ежедневно… Но послушайте, читатель, какое это имеет отношение к путешествию Жака-фаталиста и его Хозяина?.. – Историю поэта из Пондишери! – После обычных комплиментов по адресу моего ума, таланта, вкуса, доброжелательства и прочих любезностей, которым я не верю, хотя мне их повторяют уже свыше двадцати лет, и, быть может, искренне, молодой поэт вытащил из кармана бумажку. «Это стихи», – сказал он. «Стихи?» – «Да, сударь, и я надеюсь, что вы будете так добры высказать свое мнение». – «Любите ли вы правду?» – «Да, сударь, и жду ее от вас». – «Вы ее услышите…» Тут читатель спросит: Как! Неужели вы так глупы и полагаете, что поэты ходят к вам за правдой? – Да. – И у вас хватит глупости ее высказывать? – Безусловно. – Не прибегая ни к каким околичностям? – Разумеется; всякие околичности, даже хорошо замаскированные, – не что иное как грубое оскорбление; при точном истолковании они означают, что вы скверный поэт, а раз у вас не хватает силы духа, чтоб выслушать правду, то вы всего-навсего пошляк. – Ваша откровенность всегда приводила к успешным результатам? – Почти всегда… Читаю стихи молодого поэта и говорю ему: «Ваши стихи плохи, и, кроме того, я убежден, что вы никогда не сочините лучших». – «В таком случае мне придется писать дрянь, так как я не в силах от этого отказаться». – «Какое ужасное проклятье! Поймите, сударь, как низко вы падете! Ни боги, ни люди, ни лавки не прощают поэтам посредственности[15]: так говорил Гораций». – «Знаю». – «Вы богаты?» – «Нет». – «Бедны?» – «Очень беден». – «И вы собираетесь присоединить к бедности смехотворное ремесло бездарного поэта? Вы испортите свою жизнь, наступит старость: старый, нищий и скверный поэт, – ах, сударь, какая роль!» – «Сознаю, но ничего не могу с собой поделать…» (Тут Жак сказал бы: «Так предначертано свыше»). – «Есть ли у вас родные?» – «Есть». – «Чем они занимаются?» – «Они ювелиры». – «Сделают ли они что-нибудь для вас?» – «Возможно». – «В таком случае ступайте к вашим родным и попросите их одолжить вам несколько драгоценностей. Затем садитесь на корабль и отправляйтесь в Пондишери; воспойте дорогу в скверных стихах, а по прибытии составьте себе состояние. Составив состояние, возвращайтесь обратно и сочините столько скверных стихов, сколько вам заблагорассудится, но только не печатайте их, ибо нехорошо разорять ближнего…» Прошло около двенадцати лет после этого совета, и молодой человек снова явился ко мне; я его не узнал. «Сударь, – сказал он мне, – вы послали меня в Пондишери. Я побывал там, скопил тысяч сто франков. Вернулся обратно; снова пишу стихи и принес вам показать… Они все еще плохи?» – «Все еще; но ваша судьба устроена, а потому я согласен, чтоб вы продолжали писать плохие стихи». – «Я так и собираюсь сделать…»

• Предыдущая
• 7/57
• Следующая