Из глубин древности - Аугуста Йозеф - Страница 4

В тот самый миг, когда последняя искорка жизни угасла в израненном теле компсогната, черноту туч пересекла длинная и ветвистая молния. Едва только она исчезла, как тут же раздались раскаты грома, чьи отзвуки разнеслись по всему краю.

А потом хлынул дождь.

Потоки воды лились на землю из черных туч, падали беспрерывно, укутав все кругом мутным, седым покрывалом. Край дивной красоты с его яркими красками преобразился в невыразительную местность серых тонов, в которой все растворялось, все исчезало в забвении…

Буря прекратилась так же внезапно, как и началась.

Свинцовые облака разошлись далеко в стороны, явив полосу лазурного небосвода. Она начала расширяться, сливаясь с другими такими же, которые тоже разрывали серый мрак в бесформенные клочья, оттесняя их куда-то далеко за горизонт.

Золотой солнечный диск, больше ничем не заслоненный, вновь озарил лучами целый край, отчего покрывавшие растения дождевые капли заиграли великолепными алмазными оттенками. Вновь купол неба приобрел свой голубой цвет, вновь золотисто засветился песок, вновь ликующе зазеленели рощи и леса.

Красивая, похожая на бабочку сетчатокрылая калиграмма летела через край возродившегося великолепия. На мгновение села на лист саговника, но тут же снова отправилась дальше своим блуждающим путем, словно бы собираясь огласить повсюду весть о том, что буйство стихии утихло и что опять можно радоваться солнцу и жизни. Изящное насекомое пролетело и над мертвыми телами тех, кому уже больше никогда не суждено было услышать ее послание.

Сияющий дождь жарких солнечных лучей без устали лился на сказочный край.

Далеко и широко протянулись глади мелководья, распадающегося на бессчетные зеркала маленьких озер, прудов и топей с высокими ярко-зелеными зарослями трубчатого тростника и ситника, которые волновались и колыхались под порывами ветра, шуршали и шумели во время сильных ливней.

В глубоких водоемах покоились округлые зеленые листья красавиц-кувшинок. Их цветы-короны сияли белоснежными лепестками, закрываясь на ночь, а по утрам, окропленные чистой росой, они вновь распускались под нежными поцелуями восходящего солнца.

На берегах озер папоротники боролись за место под солнцем с густыми кустами камыша, на чьих щетинистых стеблях раскачивались полные семян нежные колоски. Подальше, в сухих местах, росли разнообразные травы и похожая на них осока. Всюду простирались обширные зеленые ковры, все дальше и дальше вторгающиеся на золотистые пески, которые безуспешно сопротивлялись бурным волнам этого живого прибоя.

На плоских низинах и холмах кое-где торчали высокие кустарники. Над ними раскидывали кроны из великолепных ажурных и бахромчатых листьев древовидные папоротники; своей красотой щеголяли и замечательные цикадовые саговники, о чьи кроны разбивались на тысячи сверкающих осколков лучи солнца, отражаясь на зелени кустов или ковриков травы в хаотической смеси света и тени.

В местах, расположенных выше и на взгорьях задумчиво стояли древние хвойные чащи, чередуясь с радующими глаз лиственными деревьями — тополями, дубами, березами, ольхами, буками, коричными лаврами, смоковницами и другими. Они не так уж давно украсили поверхность Земли и понемногу разрастались в те поразительно огромные и величественные лиственные леса, которые, однако, лишь в третичном периоде кайнозоя превратились в прекраснейшие декорации природы.

Таким выглядел этот край в тех местах, где каждый день восходило солнце. А на стороне заката поднимающиеся из песчаной почвы низкие, дико изломанные скалы усеивали низкорослые деревца и растения-суккуленты, но лишь там, где в трещинах или чашеобразных скальных углублениях удерживалось немного песчаного грунта, который не могли смыть ливни.

Какая же значительная разница была между восходной и закатной сторонами! Там — зеленые холмы и низины с озерцами, прудами и болотцами, их палило солнце, порождая над влажной поверхностью теплое туманное марево, а в нем, поражая изобилием видов, с изумительной силой буйствовала растительность, в борьбе за кусок места под солнцем все там продиралось и рвалось, душило и давило, проигрывало и побеждало, здесь же — пересохший песок и голая пустыня с раскаленными скалами. Там раскинулись древние леса, шепчущие вечернему ветерку свои задумчивые песни, а здесь — беспорядочное нагромождение камней, тысячи жалобных причитаний, чудящихся в шуме ветряных смерчей над однообразием безрадостной пустыни. Там — яркая зелень жизни, здесь — желтая безжизненность!

Но все же в одном месте та песчаная пустыня выглядела чуть-чуть повеселее. Это было там, где из каменной расселины вытекал слабый ручеек. Он падал в серебристом облаке брызг к подножию скалы, где исчезал в голубой воде небольшого пруда, чьи берега скрывали непролазные гущи мхов, трав и папоротников. Ручей без устали наполнял пруд, но сделать это до конца не мог, потому что вода постоянно стекала по глубокому ущелью, направляясь к болотам и топям, которые принимали ее с благодарностью.

Вот так, должно быть, выглядел тот край, столь щедро поливаемый солнечными лучами. Так, вероятно, выглядел неприметный уголок загадочного, давно ушедшего мира в конце мезозоя, мира диковинных, чудовищных пресмыкающихся невероятного облика и невиданной величины.

Там, где из расселины в скалах вытекал поток воды и в серебристом облаке брызг падал в маленький пруд, из лабиринта огромных, дико разбросанных валунов, которые лишь чуть-чуть скрывала тень древесных крон, появилась гигантская чудовищная рептилия.

Это был хищный горгозавр.

Тяжелыми, неторопливыми шагами пробирался он меж валунов и мягкая почва проминалась под страшным весом исполинского чудища. Гигант выглядел словно какая-то ужасная химера, а не реальное создание.

Вдруг горгозавр остановился и осмотрелся вокруг.

От тупого взгляда ожившего кошмара веяло жутью. Монстр был больше четырех метров в высоту и больше восьми метров в длину. Он передвигался на могучих задних лапах, опираясь на длинный и сильный, сужающийся к концу хвост. Голова была высоко поднята, а в полуоткрытой пасти блестел частокол страшных зубов, больших и острых, способных одним укусом вырывать огромные куски мяса из всего живого или мертвого. Его передние лапы выглядели маленькими и слабыми, они казались забавно недоразвитыми по сравнению с остальными частями могучего тела. Но и на их пальцах имелись когти, хотя и намного меньшие, чем те, которыми были вооружены сильные задние ноги.

Ящер стоял словно окаменевшая гора из костей и мяса и в тупом взгляде его зеленых глаз, расположенных в задней части сплюснутого черепа, не проявлялась даже малая искорка мозговой деятельности, а одни лишь слабые проблески инстинктов, которые бушевали не только в его крови, но и в крови всех сородичей, живших в то же самое время или давно вымерших. Полусонное состояние, вызванное чрезвычайным скудоумием и нарушаемое только чувством голода или во время поисков самок, являлось вообще отличительной чертой всего племени динозавров, к которым принадлежал и горгозавр. Столь характерный признак был присущ всем представителям этой огромной группы рептилий, он сопровождал их с самого начала и вплоть до исчезновения в течение неизмеримо долгих геологических эпох, препятствуя развитию высших умственных способностей. Похоже, эволюция этих ящеров шла исключительно в направлении создания гигантских тел, всегда чудовищного и фантастического вида, причем их мозг оставался маленьким и неразвитым, застывшим на своем зачаточном низком уровне.

Горгозавр не двигался. Лишь огромная голова его легонько поворачивалась в разные стороны, а глаза высматривали какую-нибудь добычу. Но поблизости ничего не оказалось, потому пришлось отправиться дальше своим кружным путем.

Постепенно ящер обошел маленький прудик с падающим сверху и тихо журчащим свою песню скальным потоком. Каждый его шаг нес с собой гибель живым растениям; растоптанные и переломанные, они оставались лежать в глубоких следах-ямах, выдавленных в почве весом исполинского тела, вдобавок уничтоженную зелень пересекала длинная борозда, оставленная мощным хвостом ящера, который тот волочил за собой.