Свет и тени - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 5
- Предыдущая
- 5/7
- Следующая
- Володя!
Володя стоял перед нею и уничтожался. Он смотрел на складки мамина платья, на мамины бледные руки и чувствовал на своих трепетных веках ее испуганные взгляды.
- Что это? - спросила мама.
- Ну что ж, мама, - вдруг заговорил Володя, - ведь это ж первая!
- Первая!
- Ну, ведь это со всяким может быть. И право, это нечаянно.
- Ах, Володя, Володя!
Володя заплакал, по-ребячьи размазывая слезы ладонью по щекам.
- Мамочка, не сердись, - зашептал он.
- Вот твои тени! - сказала мама.
В ее голосе Володе послышались слезы. Сердце его сжалось. Он взглянул на маму. Она плакала. Он бросился к ней.
- Мама, мама, - повторял он, целуя ее руки, - я брошу, право, брошу всякие тени.
XX
Володя сделал громадное усилие воли, - и не занимался тенями, как его ни тянуло к ним. Он старался наверстать пропущенное из уроков.
Но тени настойчиво мерещились ему. Пусть он вызывал их, складывая пальцы, пусть он не громоздил предмет на предмет, чтоб они отбросили тень на стене, - тени сами обступали его, назойливые, неотвязные. Володе уже незанимательны стали предметы, он их почти и не видел, - все его внимание уходило на их тени.
Когда он шел домой и солнце, бывало, проглянет из осенних туч хоть в дымчатой ризке, - он радовался, что повсюду побежали тени. Тени от лампы стояли около него, когда он вечером был дома.
Тени везде, вокруг, - резкие тени от огней, смутные от рассеянного дневного света, - все они теснились к Володе, скрещивались, обволакивали его неразрывной сетью. Некоторые из них были непонятны, загадочны, другие напоминали что-то, на что-то намекали, - но были и милые тени, близкие, знакомые, - вот их-то и сам Володя, хотя и мимовольно, искал и ловил повсюду в беспорядочном мелькании чуждых теней. Но грустны были эти милые и знакомые тени.
Когда же замечал Володя, что сам он ищет этих теней, он терзался совестью и шел каяться к маме.
Случилось однажды, что Володя не одолел соблазна, пристроился к стене и начал показывать себе бычка. Мама застала его.
- Опять! - сердито воскликнула она. - Нет, я наконец попрошу директора, чтобы тебя сажали в карцер.
Володя досадливо покраснел и угрюмо ответил:
- И там есть стена. Везде стена.
- Володя! - горестно воскликнула мама. - Что ты говоришь!
Но Володя уже кается в своей грубости и плачет.
- Мама, я сам не знаю, что со мною делается.
XXI
А мама все не может одолеть своего суеверного страха теней. Ей все чаще думается, что она, как Володя, погрузится в созерцание теней, но она старается утешить себя.
- Какие глупые мысли! - говорит она себе. - Все обойдется, даст бог, благополучно: нашалится и перестанет.
А сердце замирает от тайного ужаса, и настойчиво забегает ее мысль, пугливая перед жизнью, навстречу будущим печалям.
В тоскливые минуты утра она поверяет свою душу, вспоминает свою жизнь, - и видит ее пустоту, ненужность, бесцельность. Одно только бессмысленное мелькание теней, сливающихся в густеющих сумерках.
"Зачем я жила? - спрашивает она себя. - Для сына? Но для чего? Чтобы и он стал добычею теней, маниаком с узким горизонтом, - прикованный к иллюзиям, к бессмысленным отражениям на безжизненной стене?"
"И он тоже войдет в жизнь и даст жизнь ряду существований, призрачных и ненужных, как сон".
Она садится в кресло у окна и думает, думает.
Она заламывает в тоске прекрасные белые руки. Мысли ее разбегаются. Она смотрит на свои заломленные руки и начинает соображать, какие из этого могли бы выйти фигуры на тени. Она ловит себя на этом и в испуге вскакивает.
- Боже мой! - восклицает она. - Да ведь это - безумие.
XXII
За обедом мама смотрит на Володю.
"Он побледнел и похудел с тех пор, как ему попалась эта несчастная книжка. И весь он переменился, - характером и всем. Говорят, характер перед смертью меняется. Что, если он умрет?"
"Ах, нет, нет, не дай, господи!"
Ложка задрожала в ее руке. Она подняла к образу боязливые глаза.
- Володя, да отчего ж ты не доел супа? - испуганно спрашивает она.
- Не хочется, мама.
- Володя, не капризничай, голубчик, - ведь это же вредно - не есть супу.
Володя лениво улыбается и медленно кончает суп. Мама налила ему слишком полную тарелку. Он откидывается на спинку стула и хочет сказать с досады, что суп был невкусен. Но у мамы такое обеспокоенное лицо, что Володя не смеет говорить об этом и бледно улыбается.
- Теперь я сыт, - говорит он.
- Ах, нет, Володя, сегодня все твое любимое.
Володя печально вздыхает: он уже знает, что если мама говорит о его любимых блюдах, то это значит: будет его пичкать. Он догадывается, что и за чаем мама заставит его, как и вчера, есть мясо.
XXIII
Вечером мама говорит Володе:
- Володя, милый мой, ты опять увлечешься, - уж лучше ты не затворяй дверей!
Володя принимается за уроки. Но ему досадно, что за его спиною открыта дверь и что мама иногда проходит мимо этой двери.
- Я так не могу, - кричит он, шумно отодвигая стул, - я не могу ничем заняться, когда дверь настежь.
- Володя, зачем же ты кричишь? - ласково укоряет мама.
Володя уже раскаивается и плачет. Мама ласкает его и уговаривает:
- Ведь я, Володенька, о тебе забочусь, чтобы помочь тебе справиться с твоим увлечением.
- Мама, посиди здесь, - просит Володя.
Мама берет книгу и садится у Володина стола. Несколько минут Володя работает спокойно. Но фигура мамы начинает понемногу раздражать его.
"Точно над больным!" - злобно думает он.
Его мысли перебиваются, он досадливо двигается и кусает губы. Мама наконец замечает это и уходит из комнаты.
Но Володя не чувствует облегчения. Он терзается раскаянием, что показал свое нетерпение. Он пробует заниматься, - и не может. Наконец он идет за мамой.
- Мама, зачем же ты ушла? - робко спрашивает он.
XXIV
Ночь под праздник. Перед образами теплятся лампады.
Поздно и тихо. Мама не спит. В таинственном сумраке спальни она стоит на коленях, молится и плачет, всхлипывая по-детски.
Ее косы бегут на белое платье; плечи ее вздрагивают. Умоляющим движением подымает она руки к груди и заплаканными глазами смотрит на икону. Лампада на цепях еле заметно зыблется от ее горячего дыхания. Тени колышутся, толпятся в углах, шевелятся за киотом и лепечут что-то тайное. Безнадежная тоска в их лепете, неизъяснимая грусть в их медленно-зыбких колыханиях.
- Предыдущая
- 5/7
- Следующая