Памятник Дюку
(Повести) - Воинов Александр Исаевич - Страница 21

Я снова повернулся к Евлахову.

— Крум нервничает! — шепнул я. — Надо что-то делать!

И вот «Катюша» допета до конца. Евлахов, даже не взглянув в мою сторону, поднялся и весело крикнул:

— А теперь предлагаю потанцевать! Давайте раздвинем столы!

— Да ты что?! — засмеялся Емельянов. — У нас же только одна дама — Варвара Петровна!

— Действительно, — усмехнулся Данилов.

— Ничего! Пусть Варвара Петровна потанцует с нашими гостями!

Мы с Курбатовым быстро отодвинули свой стол вправо, Евлахов с Семеницким свой стол влево. И уже сложившийся круг сразу распался. Я заметил, что это озадачило Брюннера. Он что-то сказал Ругге, подошел к Круму и встал позади него.

Евлахов крикнул:

— Варвара Петровна, попросите Ругге сыграть что-нибудь веселое! Фокстрот там какой-нибудь. И пригласите Брюннера потанцевать!

Варвара Петровна поговорила с Ругге, тот перехватил разрешающий взгляд Брюннера, снова приложил к губам гармонику и заиграл быстрый фокстрот.

— Ну, Варвара Петровна, гости ждут! — по-хозяйски широко развел руками Евлахов.

Постояв немного на месте, Крум через всю комнату направился к раскрытому настежь окну. Брюннер, как тень, последовал за ним и встал рядом. С его лица вдруг сошла так подкупавшая всех непосредственность. Он стал молчалив.

Варвара Петровна поглядывала на Курбатова и не решалась подойти к Брюннеру.

Я услышал, как Евлахов, потеряв терпение, тихо, но настойчиво повторил:

— Варя, не теряй времени! Это нужно!

Ее лицо вспыхнула румянцем, и она медленно пошла к окну. Брюннер первым сделал движение ей навстречу, и она протянула ему руки, приглашая к танцу. Однако Брюннер вежливо, но категорически отказался. Что именно он сказал ей, я не понял, но положение, в которое она попала, оказалось довольно сложным. Она попыталась было в чем-то убедить Брюннера, но тот отрицательно покачал головой. Варвара Петровна повернулась к Круму, но Брюннер, предупреждая ее намерение, тем же жестом отказался и за него.

Пока Варвара Петровна разговаривала с Брюннером, Крум слушал внимательно и почтительно, слегка сощурив глаза, потом неожиданно быстро шагнул к ней и, грубоватым движением отстранив Брюннера, положил на плечо Варвары Петровны свою сильную руку и начал танцевать.

Я увидел, как выразительно переглянулись Ругге и Брюннер. Ругге в смятении даже перестал играть, но сразу понял, что, прервав игру, открыто выдаст намерение Брюннера.

Теперь они оба оказались в трудном положении. Крум ловко вел в танце Варвару Петровну. Он был огромного роста, и ее голова едва достигала его широкой груди.

Не знаю, понимал ли кто-нибудь из наших до конца всю систему сложнейших взаимоотношений, которые возникли в этой комнате. Вряд ли даже участники быстро развивающихся событий представляли себе, в чем состоит тайный смысл напряженной игры, которую они вели.

— И зачем это она сама подошла к ним?! — ревниво проговорил Курбатов, становясь рядом со мной; он-то наверняка ничего не понимал. — Посмотри-ка, что с ней происходит! — вдруг воскликнул он.

Я взглянул на Варвару Петровну и поразился. Ее лицо было бледное, как неживое. Взгляд остановился, и только губы что-то быстро шептали Круму, а тот так же быстро отвечал ей.

И тут Брюннер резким движением руки подал Ругге знак прекратить игру. Ругге сразу же подчинился, музыка прервалась на полутакте.

Крум поцеловал руку Варвары Петровны, благодаря за танец, тут же отошел от нее, вернулся к окну и молча встал рядом с Брюннером.

Варвара Петровна, когда я вновь посмотрел на нее, уже сидела на стуле и пила воду из стакана, заботливо принесенного ей Курбатовым. Ее взгляд следил за Евлаховым, который тихо переговаривался с Даниловым и Емельяновым.

Вдруг кто-то толкнул меня. Я оглянулся. Ругге протягивал мне стакан, до половины наполненной водкой. В другой руке он держал свой стакан, готовясь чокнуться со мной. Его глаза пьяно блестели.

— Прозит!.. Прозит!.. — повторял он.

Не дожидаясь, пока я выпью, он одним глотком осушил свой стакан, пьяно улыбнулся и, покачиваясь, побрел к окну.

— Ругге совсем окосел! — сказал Емельянов. — Ты, Березин, больше с ним не пей!

— Курбатов! — строго сказал Данилов. — Отведите летчиков в помещение аэродромной команды! Там для них уже приготовлена комната.

Я думал, что Евлахов сразу же подойдет к Варваре Петровне, чтобы узнать обо всем, что сказал ей Крум. Но он, вероятно, из осторожности, даже не смотрел в ее сторону.

Когда я подошел к столу, чтобы поставить на него свой стакан, я услышал, как она тихо сказала Курбатову:

— Он — коммунист, понимаешь! Он нарочно подготовил эту вынужденную посадку!.. Он хочет нас предупредить… Гитлер скоро начнет войну!..

— Не провокация ли это? — с сомнением спросил Курбатов.

Вдруг у окна, где стояли немецкие летчики, раздался шум. Ругге что-то пьяно выкрикнул и тут же полетел на пол, сбитый ударом сильного кулака Крума. Брюннер бросился на Крума. Это произошло так стремительно, что никто не успел вмешаться.

— Разнимите их! — только и успел крикнуть Данилов.

Одновременно, почти слившись в один, прозвучали два негромких выстрела. Крум покачнулся, схватился за грудь, мгновенно продержался на ногах, а потом как-то боком тяжело рухнул на оконную раму, и осколки разбитого стекла с треском полетели в стороны.

Никто не успел заметить, в какой именно момент Брюннер и Ругге выхватили пистолеты. Они выстрелили в упор.

Откинув в сторону стул, Варвара Петровна кинулась к Ругге, еще сжимавшему в руке пистолет, и с размаху ударила его по щеке.

Тот что-то остервенело крикнул в ответ и взмахнул пистолетом. Подскочив к нему, я сжал его запястье и резко повернул руку.

В следующее мгновение Ругге крепко держали Семеницкий и Федоров, вылетевший из кухни, а Евлахов и Данилов, прижав к стене Брюннера, вязали ему руки.

— Березин! Посмотри, жив ли Крум? — обернулся ко мне Данилов. — Немедленно вызвать врача!

Я подбежал к Круму. Но он был так тяжел, что я не смог один снять его со стола. Ко мне присоединился Емельянов, он был растерян, сразу постарел, руки его дрожали.

— Поднимай осторожнее!.. Осторожнее, — говорил он, — придерживай плечи, а я ноги!.. Положим его на скамейку.

Я приподнял Крума за плечи, стараясь как можно осторожнее поворачивать его тяжелое, грузное в мертвенной неподвижности тело. Под его грудью, на белой скатерти расплылось большое кровавое пятно.

По-видимому, дежурный сразу позвонил в санитарную часть, потому что не успели мы перенести Крума на скамейку, стоявшую у стены, и положить его на спину, как появился полковой врач Цыбульский, невысокий пожилой человек. Он задыхался от быстрого бега.

— Что случилось? — спросил он, ни к кому не обращаясь, и тут же, схватив руку Крума, начал искать пульс.

— Жив? — спросил Евлахов. Он не обращал внимания на полученную в борьбе с Брюннером глубокую ссадину на лбу, из которой по бровям и щекам текла кровь. — Доктор, он жив?!

Цыбульский медленна положил руку Крума ему на грудь и молча пожал плечами.

— Эх, не уберегли! — воскликнул Евлахов и махнул рукой с какой-то мучительной досадой.

Брюннера и Ругге под конвоем отправили пока на гауптвахту, они прошли мимо нас, надменно улыбаясь, развернув плечи и подчеркнуто твердо ставя ногу.

За окном уже наступило утро, тихое и солнечное утро 20 июня 1941 года. Вдалеке, в поле, паслись коровы. Из рупора, укрепленного на столбе, невдалеке от штаба, донеслись звуки ритмической музыки, и диктор, поздравив о добрым утром, весело произнес:

— Теперь приступим к утренней зарядке!..

А для нас уже началась война…

«Как жить дальше?!» — это был любимый вопрос полковника Савицкого. Он задавал его себе всегда, когда предавался размышлениям, и в зависимости от настроения и обстоятельств вкладывал в него самое разнообразное содержание. Он мог задать себе вопрос, потягиваясь и мурлыча: «Как будем жить дальше, дорогой Мишенька?» — это значило, что он собой доволен. «Михал Михалыч, а как же ты будешь жить дальше?!» — в этой интонации уже проступало некоторое недовольство, — значит совершена какая-то ошибка, пока известная ему одному. И наконец, когда он произносил: «Товарищ Савицкий, подумай, как ты будешь жить дальше?!» — недовольство собой достигало крайнего предела, тут уж следовало действовать. Было много других, промежуточных оттенков, но они не имели столь существенного значения.