Душевная травма
(Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом) - Ленч Леонид Сергеевич - Страница 5

— Знаешь что — поезжай одна. Скажи, что я заболел!

Лучше бы я не говорил этой фразы!

— Скажи, есть предел твоему зоологическому эгоизму… или он безбрежен, как океан?!

Внезапно мне в голову приходит странная, но, кажется, блестящая мысль! Я — эгоист? Хорошо. Сейчас я им стану!

— Да, я эгоист! — ору я на жену, внутренне ужасаясь тому, что я делаю. — И хватит играть в прятки. Не надо было вам замуж выходить за эгоиста, поискали бы для себя альтруиста. Никуда я не поеду. Хочу сидеть дома и пить чай, а на остальное мне наплевать. И не сметь ко мне также приставать со всякими Сюкиными!

Хлопаю дверью так, что все кругом дребезжит, и иду к Чесику. Он сидит за своим столиком и решает шахматную задачу.

— Па, что ты там разбушевался, как Фантомас? — лениво спрашивает Чесик, не отрывая взгляда от шахматной доски.

— Не твоего ума дело!

— Слушай, старик, ты бы пошел к себе, ты мне мешаешь, я не могу сосредоточиться!

— Вон отсюда! — ору я на Чесика.

Он оборачивается, мигает длинными темными ресницами. Его розовая мордашка выражает глубокое изумление.

— Чего ты кричишь? Это моя комната!

— Комната твоя, а квартира моя. Иди и решай свою идиотскую задачу у мамы, в кухне, в ванной, в туалете — где хочешь! А я хочу побыть здесь. Один!

— Хорошо, я уйду, — бормочет смертельно обиженный Чесик, — пожалуйста! Если ты такой эгоист…

— Вон! — Я бацаю кулаком по столу, шахматные фигуры валятся на пол. Чесик выбегает из комнаты, даже не собрав их.

Я слышу, как на кухне он жалуется на меня матери. Но по тону их разговора я понимаю, что его жалобы не встречают сочувствия и поддержки. Больше того — до моих ушей доносится звук легкой затрещины. Ого! Кажется, я попал в цель.

В комнату ко мне входит жена и медовым голосом говорит:

— Я приготовила чай, такой, как ты любишь. Будешь с нами пить или сюда подать?

— Сюда! — рявкаю я.

— Тихо, тихо! Сейчас подам.

Жена скрывается за дверью.

Оказывается, хорошо быть грубым, зоологическим эгоистом! Правда, мне противно играть эту роль, но ведь надо же хоть изредка, хоть один вечерок, отдохнуть человеку. Даже такому эгоисту, как я!

Зачем люди врут?

Ответить на этот чисто риторический вопрос так же трудно, как и на вопрос: зачем люди живут?!

У каждого своя цель в жизни, каждый живет по-своему. И каждый врет тоже по-своему.

Один врет, преследуя вполне определенные низменные, корыстные цели.

У другого комплекс неполноценности, вот он и приписывает себе поступки, которые не совершал и совершить не мог.

Трус превращает себя в храбреца и героя, злой жадюга — в щедрого добряка.

Третьи, фантазеры и комики, врут просто так, из любви к искусству вранья. Они — духовные родственники славного барона Мюнхгаузена и доблестного охотника на львов, знаменитого Тартарена из Тараскона…

Гришу С. можно было бы отнести по этой очень условной классификации к третьей разновидности врунов, если бы…

Об этом «если бы» я и хочу рассказать.

В микромире, к которому принадлежал (и в котором продолжает вращаться) Гриша С., за ним много лет волочился длинный и прочный шлейф репутации отъявленного враля. Встречаясь, его знакомые рассказывали о нем примерно так:

— Вчера в одном доме видел нашего доброго Гришеньку. Ну и заливал же он!

— Что же именно он заливал?

— Говорил, что, мол, в детстве учился за границей! Забыл, какую страну он называл!.. И что будто бы сидел на одной парте с сыном не то герцога, не то маркиза… в общем какого-то ответственного аристократа… чуть ли не первого заместителя тамошнего короля. Представляете? И что они даже побратались с этим… чуть ли не принцем. Будто бы тот надрезал перочинным ножичком Гришкину руку и высосал кровь, а потом Гришка своим ножичком то же самое сделал с рукой этого царевича. А потом они обменялись.

— Руками?!

— Ножичками! Гришка его показывал. Ничего особенного: два лезвия — и все. Даже штопора нет!

— Но почему вы решили, что Гриша врал?

— Потому, что он враль. Это все знают! Посудите сами: если бы все это было правдой, Гришка не стал бы при всех болтать про свои связи с заграничной аристократией.

Говорили и так:

— Наш Гриша совсем заврался! Говорит, что в молодости служил в кавалерии и сражался с басмачами в Средней Азии. Представляете Гришку на коне? В одной руке шашка, в другой — пика, а в зубах наган!

— Но, может быть, он действительно в молодости сражался с басмачами?

— Бросьте. Я-то его знаю с младых ногтей! Если Гришка где и сражался, так только за карточным столом. Вот тут он действительно ходил в атаки. И с пиками, и с бубнами, и с трефами, и с червями.

Все течет, все меняется. Прошли годы — в нашей жизни многое изменилось. К нам в страну стали в большом количестве приезжать иностранные туристы из западных стран. И тут выяснилось, что Гриша говорил чистую правду, рассказывая про свою детскую дружбу с сыном «ответственного аристократа». Его дружок, правда, оказался не герцогом и не маркизом, но все-таки бароном, бывшим военным летчиком, антифашистом, участником движения Сопротивления, славным человеком с седой головой и с очень молодой, очень милой улыбкой. Они всюду появлялись вместе с Гришей, и всезнающие микродоки потом рассказывали, что видели, как здесь же, за столиком, Гриша и барон, подвыпив, в ресторане обменялись перочинными ножичками — теми самыми! — и что когда совершалась церемония обмена, у друзей на глазах выступили «вот такие слезы»!

Затем жизнь нанесла второй удар по скверной Гришиной репутации. Вышла в свет книга военных мемуаров, и ее автор, бывший конник, командир эскадрона, воевавший с басмачами в Средней Азии, перечисляя соратников по борьбе, назвал и Гришину фамилию.

В книге была даже помещена групповая фотография отличившихся бойцов эскадрона. Третьим слева во втором ряду стоял Гриша, и в этом худеньком мальчике в солдатской фуражке с красной звездочкой все же можно было узнать теперешнего грузного, отечного Григория Борисовича.

Репутация враля, к которой Гриша С. был прикован много лет, как каторжник к ядру, отпала от него и рассыпалась в прах. Больше того — о нем стали говорить как о правдивом на редкость человеке.

И вот тогда Гриша стал врать. Много. На каждом шагу. Порой вздорно и даже бессмысленно. И те же самые люди, которые раньше считали ложью фантастическую правду его пестрой жизни, стали беспрекословно принимать на веру весь вздор, который Гриша нес теперь только для того, чтобы посмеяться над ними.

— Такие люди, как Гриша, не могут врать!

…На днях мы встретились с ним в театре, на премьере одного спектакля. В антракте стоим в буфете с бокалами в руках — пьем пиво. Вдруг подходит Гришин знакомый, дока и остряк.

— Здравствуй, Гришенька! Где бывал, кого повидал, рассказывай!

— Недавно был у Вана Клиберна!

— Ты с ним знаком?

— Приятели! — сказал Гриша с невозмутимым видом. — Посидели, поболтали. Поиграли на рояле в четыре руки…

— Браво, Гришенька, это смешно. Обожди! Значит, так: зашел к Вану Клиберну — поиграли в четыре руки, зашел к Шостаковичу — сочинили вместе симфонию, зашел к хирургу Вишневскому — вместе вырезали желчный пузырь. Побегу продавать!

— Постой, брат! — Гриша успел ухватить остряка за рукав пиджака. — Мне сдается, что ты не веришь мне! По-твоему, я не играл на рояле в четыре руки с Ваном Клиберном?

— Гришенька, милый, но ты же не играешь ни на одном музыкальном инструменте, если, как говорится, не считать нервов твоей собственной жены. Кланяйся ей, пожалуйста.

— Я играл с ним на рояле фугу Баха, — холодно и раздельно произнес Гриша. — Сейчас я покажу тебе открытку от Вана, в которой он благодарит меня за доставленное ему удовольствие. Он пишет, что никогда не забудет нашу игру в четыре руки. Ты прочтешь эту открытку и сгоришь от стыда. Готовься стать пеплом, испытанный остряк!