Каторжанин (СИ) - Башибузук Александр - Страница 17

В чулане лежала скрюченная в позе эмбриона обнаженная девушка, голое тело покрывали сплошные ссадины и кровоподтеки, под свернутой на бок головой, ореолом раскинулись длинные светлые волосы. На совсем еще детском лице застыла кривая страшная улыбка.

— Тудыть в качель… — бубнил Нил Фомич. — Ласкова девка была, улыбчива да приветлива, батя ее, Трофим, в ополченцы ушел, как все наши мужики. А матушка еще в прошлом годе померла от огневицы…

Я присел, попробовал прощупать пульс у девушки и резко встал.

— Идем, Фомич, нальешь мне песярик. Помянем невинноубиенную. А за Маху… за Маху косоглазые ответят по полной. За все ответят, уж не сомневайся…

Всех японцев заперли в хлеву, пару айнов я выставил на посты, еще двоих послал за остальными нашими, а сам вместе с Тайто навестил избу Фомича.

Его сноха, дородная женщина лет пятидесяти, быстро убрала объедки с мусором и накрыла стол по новой.

— Все мы тут аграрники, добровольные поселенцы, значитца… — вещал Фомич. — Из-под Рязани мы, скопом пришли сюда. Да рази кто нас спрашивал? Собрали гуртом и пехом в енти ебеня… Ох и намыкались по-первой… Нет, зерна насыпали, топоры с лопатами тоже дали, даже поросей… И что дальше? Чуть не передохли в первую зиму… в землянках, кору жрали. Но! — старик крепко сжал выточенную из дерева стопку изувеченными артритом пальцами. — Выжили и даже засеялись! Привыкшие, да, нас так легко со свету не сжить. Ну, Христианович, помянем…

Я молча опрокинул в себя стопку, скривился от дикой ядрености самогона и быстро подцепил ложкой из деревянной прошли соленый груздь.

Слушал старика вполуха, а сам думал совсем о другом. Мне не давало покоя видение на хуторе поляков.

Вонзившийся в небо шпиль готического собора, эшафот, монахи, беснующие горожане, своим внешним видом словно сошедшие с главы про средние века в школьном учебнике по истории, трибуна с картинно разряженной знатью… Все это можно понять, что только не привидится, к примеру, сцена из какой-нибудь книги. Тот же Айвенго… Хотя, в нем вроде никого не жгли…

Но дело совсем не в том. Дело в том, что, три тысячи грешных девственниц… дело в том, что я прекрасно узнал эту сцену. Мало того, наблюдал ее своими глазами, как раз с той самой трибуны со знатью. Дело происходило в Нюрнберге, а сжигали Урсулу Ляйден по прозвищу «Сладенькая». Злостную отравительницу, отправившую на тот свет трех своих мужей по очереди, вдобавок обвиненную инквизицией в колдовстве, над сказать, тоже не голословно. А я как раз был в Германии, с визитом к кайзеру Великой Священной Римской империи, по поручению его сына, герцога Бургундского Максимилиана. Увы, больше ничего не помню, даже не помню, кто я был такой, а вернее, под чьей личиной шастал по Средневековой Европе, но… знаю точно, что был свидетелем казни. Наверняка, абсолютно точно! Вплоть до смрада дерьма и грязи, покрывающей улицы этого мерзкого города. Если добавить ко всему этому мое непонятное знание старофранцузского языка и еще парочки древних наречий, великое умение махать заточенными железяками, еще кое какие интересные факты, то… То выходит, что меня зафитилило в тело штабс-ротмистра, прямо из пятнадцатого века. Но как, блядь? И при этом, еще чувствую, что современный русский язык для меня родной. Вдобавок проскальзывают знания вроде как из далекого будущего, по отношению к началу двадцатого века, где я сейчас нахожусь. Уж вовсе абракадабра получается. Как, нахрен, еще не свихнулся, сам не понимаю. Впрочем, все еще впереди. А может уже рехнулся и мирно брежу в смирительной рубашке, где-нить в дурдоме. Только вот сильно явно…

— Но поднялись помаленьку… — монотонно бухтел Нил Фомич. — Жилы надорвали, но поднялись. Чем тутой не жить? Река под боком, борти в лесу ставь на здоровье, землица не хуже, чем в Рязани, а то, ей-ей, и получше, сейся — не хочу. Ягода, зверь, рыба! Живи на здоровье. Тока лад надо себе давать, жилы тянуть, ну а как по-другому. Это тока шаромыжники да пустые людишки дохнут. Видал дома? Третье поколение нас уже живет, только я один остался с первого. Мамка у титьки на Сахалин меня принесла. Ну и пришлых, кого потолковей, привечали, а как иначе. Мы ранее ближе к Тымову жили, а потом перебрались сюда, так сказать, подальше от начальства. Налить тебе еще, Христианович? Вона медком заешь, знатный, духмяный…

Я резко вынырнул из раздумий.

— Сколько отсюда ходу до Тымово?

— Дык… — старик на мгновение задумался. — По реке — два дня, без ночей, знамо, а землицей, почитай — четверо. А тебе куда, надоть, мил человек?

— Погоди, Фомич, не трынди, дай мозгами раскинуть…

Я опять задумался.

В Усть-Лужье можно сидеть как минимум пару суток, расстояния здесь немалые, а японцы тревогу поднять не успели. Да и как бы они ее подняли? Радиосвязью даже и не пахнет. Но ушки надо держать на макушке, мало чего.

Ладно, передохнем, а что дальше? Тымово не миновать, река прямо через поселок протекает, а першим порядком нам хода нет. На рывок, ночью? Можно, благо Тымь там сравнительно широкая, Майя говорит, под сотню метров. Тихонечко можем и проскочить. Ладно, посмотрим, не с утра снимаемся, есть время подумать.

— А скажи, Нил Фомич, как японцы у вас появились?

— Дык, я говорю же! — оживился старик. — Как сбор ополчения объявили — наши мужики все записались, одни старики, бабы, да дети остались. Мой Ваньша тоже ушел, дурень. Грит, свою земельку защищаем, а не чужую. И с концами… нет их и нет. А с новостями у нас сам видишь, в епенях сидим. А тутой вдруг лодки с косоглазыми. Ну и наш ирод с ними… Согнали нас в кучу, а тот, охфицер, на чистом нашем, грит, мол, так и так, все, амба, ваш генерал сдался, а Сахалин стал японским, как там… Кафуто какой-то… а вы теперь вообще никто и никак. Ну и началось… етить…

Дома подчистую вынесли, баб поголовно перетрахали, кто тому мордатому не понравился, вывели в лес и того, не вернулись они. Думаю, уже и не вернутся. Бабку Неонилу пожгли, говорил уже, Михеичу с евоной старухой бошки срубили возле колодезя. Нас всех в коровник заперли, правда пообещали, что отправят в Александровск, а оттуда в Россею. Но солдатики, скажу, как есть, сами особо не зверствовали, тока по приказу того мордатого охфицеришки. Ох и лютый, сученок. А наш все поддакивает, блядина. Знаю, ходили они к полякам, тутой недалече, семья жила, ссыльные, политические, гонористые, но хозяева справные. Что там случилось — не знаю.

— Я знаю… — я резко оборвал старика. — Лютый, говоришь? Сейчас посмотрим. Тайто…

— Отец?

— Давай сюда офицера. Да, со звездочками на плечах…

Через несколько мину в горницу привели старшего лейтенанта — круглолицего, крепкого парня, лет тридцати возрастом.

На коротко стриженных волосах у него запеклась кровь, половина лица распухла и почернела, но держался офицер гордо и независимо.

— Представьтесь, — спокойно приказал я.

— Старший лейтенант армии его императорского величества Муцухито, Ясухиро Кабо, — на правильном русском языке представился японец.

— Вы отлично говорите на русском. Тоже работали парикмахером во Владивостоке?

— Что значит, тоже? — презрительно скривился японец. — Я учился в Московском университете, на факультете правоведения. С кем имею честь?

— А это имеет значение?

— Самое прямое! — нагло заявил лейтенант. — С бандитом я разговаривать не буду.

— Будете, — спокойно пообещал я. — Через полчаса вы будете готовы разговаривать с кем угодно, когда угодно и на какую угодно тему.

Лейтенант вспылил.

— Я требую к себе уважительного отношения, согласно Женевской конвенции о военнопленных. Мы содержим ваших пленных солдат и офицеров в приличных условиях!

За окном пронзительно и надрывно, словно раненая волчица, завыла женщина.

Японец сильно вздрогнул, но взгляда не опустил.

Я усилием воли подавил в себе желание выпустить кишки лейтенанту.

— Хорошо. Я не буду вас заставлять выдавать военные тайны. Пока не буду. Давайте просто поговорим по душам. Тайто, помоги сесть господину лейтенанту. Вам удобно? Отлично. А теперь ответьте, чем вызвана такая жестокость по отношению к мирному населению?