Самая настоящая Золушка (СИ) - Субботина Айя - Страница 21

Но потом я видел их вместе еще трижды и уже не мог делать вид, что ничего не происходит.

Сорок шесть дней назад жена Морозова проболталась, что знает о моем диагнозе.

Сорок два дня назад мы с Катей… поссорились. Я не видел свою маленькую отважную жену такой испуганной даже в день, когда она узнала, что вышла замуж за психа со сдвигом.

Сорок два дня назад она впервые осталась ночевать у Морозовых.

Тридцать пять дней назад я вернул жену в свою пещеру. Мы орали друг на друга до сорванных глоток, а потом… впервые в жизни я так остро и чисто осознал, что значит целиком обладать женщиной, отдавать ей себя и упиваться болью, словно коньяком столетней выдержки.

Пять дней назад я узнал, что это она рассказала Морозовой о моей «сгоревшей микросхеме».

Три дня назад я впервые понял, что мой дом больше не моя крепость.

Я перебираю формулы, ищу ошибки в давно известных аксиомах, пытаюсь найти хотя бы один шанс для того варианта, при котором шесть недель будут равны тридцати пяти дням.

Но шесть на семь — это всегда ебаные сорок два.

— Кирилл? — Абрамов возникает из черного марева моих сомнений, словно фантом. В последний момент понимаю, что это не иллюзия больного воображение, олицетворение взведенного курка всех моих сомнений, а живой человек, которому я привык доверять как самому себе. — Кирилл, все в порядке? Я могу чем-то помочь?

Он слишком хорошо меня знает, чтобы не видеть — ни хрена не в порядке. Но мне претит сама мысль о том, чтобы допустить кого-то в святая святых наших с Катей отношений. Даже человеку, который давно стал кем-то вроде священника моей души.

— Это нервы, — говорю я, не очень стараясь прикрыть ложь фиговым листком. Конкретно сейчас мне не перед кем разыгрывать супермена, конкретно сейчас я вообще хочу отыскать видеорегистратор своей жизни и стереть из памяти последние полчаса. Но даже если бы это было возможно, ребенок в животе моей Золушки все равно останется.

А я не могу себя заставить поверить в то, что он — мой.

Слишком много всего случилось за последние полгода нашей жизни, чтобы я не допускал мысль о Катиной неверности.

Слишком сильно я «сломанная микросхема», чтобы эта Золушка не захотела сбежать к правильному принцу. А самое поганое, что я сам приложил к этому руку, даже если и не укладывал ее в постель к другому мужику.

Абрамов понимающе кивает, предлагает выйти на улицу и немного «остыть». Закуривает, бормоча что-то о плохой погоде, сырости и прогнозах на самую холодную зиму за последние сто лет. И как-то внезапно, без перехода, говорит:

— Кирилл, нет никаких доказанных фактов, что твое нарушение может передаваться по наследству. Я знаю, что ты не планировал детей, но у вас с Катей как будто все наладилось. Подумай, может, это повод пересмотреть свое отношение к семье? Иногда нашим мозгам нужна встряска, чтобы все кирпичики и кубики улеглись, как нужно.

Он думает, что я не хочу ребенка, потому что боюсь передать «в дар» свою сломанную голову. Пусть. Не хочу переубеждать.

— Твоей жене нужен покой, Кирилл. — Абрамов смотрит на меня сквозь табачный дым, и я жестом прошу поделиться со мной сигаретой.

Закуриваю, пропуская сквозь себя сразу столько отравленных смол и элементов, что мозг находит забавным на ходу подсчитывать, на сколько примерно часов уменьшилась моя жизнь за одну затяжку.

— У нее сильный стресс. Поверь, сейчас ей куда тяжелее, чем ты думаешь. Потому что вот здесь, — он стучит себя по виску, а потом выразительно тычет сигаретой в мою сторону, — она сейчас совсем одна, без фонарика и направляющих стрелок, без указателей о крутом спуске и стоп-сигнала. Если я хоть что-то смыслю в людях, то ты не хочешь, чтобы жена окончательно там заблудилась. Поэтому, Кирилл, иди к ней, обними, поцелуй и просто будь рядом.

Обними. Поцелуй.

И просто сдохни от сомнений, которые уже просто не выкорчевать из моей сломанной башки.

Я начинаю понимать, что чувствуют невинно осужденные.

Ты знаешь, что ничего не совершал, но, когда все вокруг тычут в лицо неоспоримыми фактами, начинаешь сходить с ума и думать: а, может, я просто чего-то не помню? Может, я правда убил человека? Может, я правда украл деньги или угнал машину? Можно ли верить одному единственному человеку, который выступает против логики десятков других, даже если этот человек — ты сам?

Я не знаю.

Я даже не помню, хотела ли стать матерью, придумала ли имя ребенку, готовила ли Кириллу сюрприз или… совсем ничего не знала?

— Прости, — сухо, словно силой выталкивает из себя слова, говорит Кирилл, поджидая меня у кабинета. — Это было неожиданно.

«Неожиданно увидеть тебя здесь», — про себя отвечаю я, но на людях показываю лишь понимающую улыбку.

Кирилл пододвигается, явно с намерением взять меня на руки, но я слишком сильно, бесконтрольно, шарахаюсь от него на добрых пару метров. И, врезаясь коленями в диван, медленно оседаю, теперь уже окончательно теряя самообладание.

Последние сутки я держалась изо всех сил. Не устраивала истерику даже когда просыпалась посреди ночи и осознавала, что не могу вспомнит собственное имя. Набирала стакан воды, пила мелкими глотками и убеждала себя, что со временем над сумерками моей памяти взойдет солнце и все кусочки мозаики встанут на свои места. И что терпение всегда вознаграждается.

Но сейчас мне уже все равно.

Трясусь так сильно, что диван подо мной начинает стучать ножками. Или так только кажется?

— Катя.

Я закрываю лицо ладонями, потому что как маленькая стыжусь своих слез.

Этот человек — уже год мой муж. Мы жили под одной крышей, виделись каждый день, успели узнать привычки друг друга. Мы спали в одной постели и… занимались сексом. У нас теперь общий ребенок, а я даже не знаю, что он любит на завтрак.

— Катя, нам нужно поговорить.

Кирилл настойчиво отводит мои руки, секунду как будто заглядывает в лицо, а потом кладет пятерню мне на затылок и с силой прижимает голову к своему плечу. Мне знаком этот жест: я не помню, делал ли он так много раз или я все придумала, но от скупой мужской поддержки внутри становится теплее.

— Я растерялся, понятно? — Он не оправдывается. Он как будто даже обвиняет меня в том, что не нашел для меня ни единого слова поддержки. Понимает это — и еще крепче прижимает мою голову. — Не каждый день мужчина узнает, что станет отцом.

У меня даже кивнуть не получается, если только не схлопотать взамен до крови стертый об его пиджак лоб.

— Кирилл, мы хотели этого ребенка, как ты думаешь?

Его мышцы напрягаются, и на несколько секунд я не чувствую его дыхания мне в макушку. Как будто я спросила о чем-то запретном. Может, в этом все дело? Год брака — не повод заводить совместных детей.

— Конечно, мы его хотели, — говорит он, когда паника начинает разъедать меня изнутри. — Ты будешь прекрасной матерью. Вставай, я провожу тебя в палату.

Мы почти не успеваем поговорить: Кирилл ссылается на работу и уезжает, обещая заехать вечером и привезти кое-что из моих личных вещей: психиатр считает, что знакомые мелочи помогут мне меньше нервничать.

А еще через час, когда я снова бессмысленно переключаю каналы, стараясь пока не думать о своей беременности, медсестра приносит букет: красивые голубые розы. Экзотика, которую мне даже немного страшно трогать руками.

Я уверена, что в записке, которая торчит из букета, приятное послание от Кирилла. Все-таки, сегодняшний наш разговор тяжело назвать приятным.

Но в записке лишь пара строк:

Номер телефона, написанный ниже, мне абсолютно точно знаком. Если бы у меня был под рукой телефон, я бы запросто набрала цифры по памяти.

Секундная радость от просвета на горизонте тут же меркнет, когда я замечаю вставшие дыбом волоски на руках. И не потому, что замерзла.