Самая настоящая Золушка (СИ) - Субботина Айя - Страница 24

А сейчас я чувствую себя… очень странно.

Во мне нет ни страха, ни паники. И даже стыда осталось на самом донышке. Потому что в моей жизни все уже давным-давно сконцентрировано вокруг этого мужчины, и даже сексуальные фантазии, в которых он до последних дней был лишь размытым образом, моим слишком богатым воображением.

Сейчас, пока его пальцы медленно и изредка касаясь моей кожи послабляют шнуровку, я как никогда остро ощущаю разницу между фантазиями и реальностью. У живого мужчины из плоти и крови грубая кожа — и когда он притрагивается ко мне, мы дергаемся почти в унисон, как будто два соединённых провода под напряжением, но искры не разлетаются в разные стороны, они пропадают внутри нас, разжигая что-то такое, чего не могла представить даже моя буйная фантазия.

Реальный мужчина стоит у меня за спиной — и его реальные твердые и прохладные ладони резко, почти грубо, стаскивают ткань платья с моих плеч. Под ним у меня ничего нет: моя простая хлопковая майка точно портила все впечатление от наряда, и ее пришлось снять, хоть до последнего момента я думала, что это была плохая идея. А сейчас, когда платье медленно скользит по коже, обнажая меня сантиметр за сантиметром, я могу думать лишь о том, почему я до сих пор не покрылась выразительным румянцем стыда от головы до пяток.

Еще минуту назад заряженная храбростью под завязку, теперь мечтаю о том, чтобы спрятать себя за тысячей одежек, потому что… Кирилл не спешит притрагиваться ко мне.

Я ему не нравлюсь, это же очевидно. Влюбленный мужчина должен желать свою женщину, сходить с ума только от кусочка оголенной кожи, а не стоять за ее спиной, даже не пытаясь притронуться, когда из всей одежды на ней остались одни трусики и толстые полосатые колготы.

Мне так неуютно, что руки сами тянуться вверх, чтобы прикрыть стыд, но голос Кирилла останавливает меня выразительно озвученным желанием:

— Не шевелись.

Я замираю, прислушиваясь к собственному рвущемуся в галоп сердцу.

И дыханию мужчины моей мечты мне в затылок.

Он делает шаг — и мы снова вздрагиваем: синхронно, одновременно, как будто две половины одного целого, которые, даже разделившись, испытывают одинаковые чувства.

Кирилл снова обхватывает мою шею ладонью, полностью контролируя каждый мой вдох. Чувствую, как он большим пальцем у меня на вене прижимает, жадно глотая каждый удар сердца открытым ртом у моего виска.

Он даже не пытается ласкать меня, хоть моя грудь уже невыносимо болит от потребности впервые в жизни испытать настоящие, а не фантомные прикосновения человека, от которого я абсолютно безумна. Поэтому мои губы беззвучно шепчут: «Пожалуйста, пожалуйста…» А пальцы сами находят его свободную руку, почти обламывая ногти об металлический ремешок часов.

Он гневно и резко сбрасывает мои ладони, опускает ладонь на живот и резко выдыхает, как будто притронулся к раскаленному железу. Что не так далеко от истины, потому что температура моей кожи намного выше ста градусов. Пусть и всего лишь в моей голове.

Ладони поднимается выше, замирает под грудью.

Растянутое до бесконечности время заставляет меня тихо и бесстыже скулить от нетерпения.

Я стыжусь своих желаний, но в то же время наслаждаюсь ими.

Запретное и желанное.

Пальцы Кирилла тянут по коже вверх, как бы случайно задевают соски, и в ответ на эти ленивые касания я издаю долгий недвусмысленный стон. Мой мужчина придвигается ближе, буквально вдавливая меня в себя, но одновременно еще больше обездвиживая. Мне некуда деваться — я опутана ним, как маленькое насекомое, по глупой храбрости лезущее в паутину охотника.

Он делает мне больно, одновременно сжимая ладонь на шее и обхватывая грудь с какой-то непонятной злостью. Как будто наказывает за что-то, когда прижимается губами к плечу и больно вонзает зубы в кожу. И одновременно — мазком подушечками пальцев по ноющим соскам. Как будто играет на мне, настраивает, пускает кровь и воскрешает, чтобы задать новый темп.

Я задыхаюсь от горькой смеси удовольствия и боли.

Мне страшно, но мне этого мало. И я выклянчиваю еще, бессовестно выпячивая грудь под его жесткие пальцы. Кирилл поочередно сжимает соски пальцами: до ноющей боли, до ощущения влаги у меня между ног, когда я нетерпеливо тянусь на цыпочки, танцуя на месте, словно балерина-недоучка.

Кирилл резко втягивает воздух через ноздри, в одно движение поворачивает меня и прислоняет к стене, запросто, как тряпичную куклу, подхватывает под подмышки, приподнимая, пока моя грудь не оказывается на уровне его губ.

Сквозь туман желания вижу лишь его прикроет глаза и сведенные к переносице брови, как будто он еще сильнее злится и страшно мной недоволен. Но подумать об этом уже не могу, потому что он жадно, как голодный, лижет мои соски всей поверхностью языка, вырывая из моего горла громкие вскрики. Прикусывает их, режет острым краем зубов, оттягивает — и плотно сжимает губами, без остатка втягивая в рот.

Я отчаянно царапаю его плечи сквозь рубашку, испытывая странную потребность почувствовать себя в его полной власти. Раствориться в этом горячем жадном рте, навсегда принадлежать только этим жестким губам и острому языку.

Мне так много этого, но одновременно и бесконечно мало.

В моей больной голове что-то устроено не так, потому что в эту секунду я испытываю тяжелое, бьющее наотмашь удовольствие, глядя, как этот угрюмый мужчина жадно и голодно кружит языком по ореолу, прижимается губами к коже, замирает, чтобы через секунду заклеймить меня укусом.

Мне нужно больше.

Мне нужен он весь.

Даже если…

Стук в дверь заставляет нас окаменеть.

— Может, я могу чем-то помочь? — слышу немного недовольный голос одной из работниц салона.

Кирилл быстро ставит меня на ноги, но, когда я пытаюсь поймать его взгляд, отворачивается и в два невидимых движения приводит в порядок рубашку. А я трясущимися руками кое-как собираю с пола одежду, натягивая вещи как придется.

Я просыпаюсь посреди ночи, разбуженный странными образами из прошлого.

Понятия не имею почему в эту ночь ко мне приходит тот день, когда я увидел Катю в свадебном платье. Такую чудовищно маленькую и юную, что прежде чем успел опомниться, червь сомнения впрыснул яд в мое беззащитное тело. Она стояла посреди абсолютно пустой комнаты в окружении вешалок и манекенов, смотрела на меня огромными испуганными глазищами, и я понял, что должен что-то сделать, пока все не стало слишком сложно.

И сделал.

Чуть не сдох там, прямо у ее ног, потому что все это было выше моих сил.

Ее кожа, об которую я резался, словно об опасную бритву, ее запах, который вскрывал мне вены. Ее дыхание, простреливающее навылет.

Этой замарашки было слишком много вокруг меня.

Я нарочно делал ей больно, чтобы отомстить за увечья, которые она, сама о том не догадываясь, оставляла на моей коже. Совестливая часть меня надеялась, что этого будет достаточно — и замарашка сбежит подальше от ненормального мужика. И если бы она это сделала — я больше не стал бы за ней бегать.

В тот момент я смирился, что мне придется распрощаться с огромным куском своего имущества. Лишь бы не терять остатки живого, что еще колотилось в моей груди, давно, впрочем, перестав называться сердцем.

Сердце, не способное любить — просто комок функциональных мышц. Ели бы мы жили в эру продвинутых технологий, я бы без раздумий заменил его на искусственный износостойкий прибор.

Но Катя никуда не сбежала. Она даже улыбнулась мне: красная от стыда и кусающая губы от неудовлетворения.

Она была сильнее меня, потому что где-то в хаосе тех минут один из нас бросил знамя к ногам победителя. И этим кем-то точно не был я.

До самого утра я снова, как неприкаянный, брожу по дому и размышляю над цифрами. Ищу в интернете подтверждение тому, что гинекологи часто могут ошибаться со сроком и что-то том, что акушерские недели считаются иначе, чем фактические в календаре. Я охотно подхватываю эти ходули, потому что только так во мне еще останутся силы на борьбу: за нашу с Катей семью. За то немногое, что я каким-то чудом не уничтожил собственными руками.