Самая настоящая Золушка (СИ) - Субботина Айя - Страница 42

Что-то выгнало меня на эту лестницу. Я плакала и хотела больше никогда не возвращаться в этот дом. Что-то… странное. Я даже чувствую это пальцами: металлический, нагретый моей ладонью продолговатый предмет. Пара кнопок. Динамик?

Кирилл тогда побежал за мной. Он пытался спросить, что происходит, но я затыкала уши громко, срывая глотку, орала дурацкую детскую песенку. Что-то про львенка и черепаху.

Кирилл поймал меня за руку.

Я вырвалась.

Я сказала, что мне противны его касания.

Что я лучше срежу кожу до мяса, чем буду жить с чудовищем.

Он попытался снова, потом его глаза стали такими… испуганными. Как будто Кирилл увидел то, что должно было произойти и понял, что не сможет это предотвратить.

И я упала куда-то в черноту.

— Катя! — Настоящее так быстро смешивается с прошлым, что я очень хорошо чувствую себя в момент падения. Болезненно, как свежий солнечный ожог, чувствую собственное нежелание его прикосновений. — Тебе плохо?!

Он зачем-то орет мне в лицо, жмурится и часто моргает, но смотрит на меня.

А пока я не могу ничего ответить, хватает на руки, усаживаясь тут же на лестнице, вдавливая меня в свою грудь, словно давно потерянную и чудом найденную часть себя самого.

— Ты не толкал меня, — как чумная, шепчу я. — Ты хотел не дать мне упасть.

— Я очень испугался, — путаясь пальцами в моих волосах, говорит Кирилл. Что-то привело в действие и его внутренний механизм, потому что взамен молчаливого угрюмого манекена я получаю бесконечный поток слов, в которых нет места ни запятым, ни точкам. — Прости, Золушка, я должен был не дать тебе уйти, не дать тебе упасть. Я не знаю, почему так напугал тебя. Я не понимаю, что случилось, но я ненавижу собственные руки за то, что они оказались бесполезны в тот единственный момент моей жизни, когда были действительно нужны.

Мне почти не важно, что он говорит, потому что куда значимее то, что я могу ему верить. Снова. Он не толкал меня. Он пытался уберечь меня от падения.

Это такое облегчение, что хочется плакать. Я сдерживаюсь, как могу, но слезы текут по щекам как будто другая «я» решила, что сейчас самое время выдать месячную норму жидкой соли. Кирилл отодвигает меня назад, встряхивает, когда я пытаюсь снова к нему прилипнуть.

Мы смотрим друг на друга широко открытыми глазами, и для него это подвиг, равносильный покорению семи самых высоких горных пиков.

— Увидь меня, — озвучиваю возникающую в голове мысль, прежде чем обхватить ладонями колючие щеки мужа. — Увидь меня, да?

— Да, — как-то болезненно криво улыбается он. — Ты так меня учила.

Мы снова притягиваемся, сплетаемся руками и ногами, но скорее душами.

Здесь и сейчас есть то, что связывало нас этот год: доверие, понимание, любовь.

Даже если где-то на заднем фоне я вижу надвигающиеся грозовые облака — именно в эту минуту мы такие, какими были в лучшие моменты нашей семейной жизни.

Я не могла изменить ему. Никогда. Я бы просто умерла, если бы ко мне притронулся другой мужчина.

— Я вас забираю, Золушка, — болезненно сдавливая мою голову в тисках пятерни, решительно заявляет Кирилл. — Я не выйду из своего лабиринта один, ты знаешь.

Я даже не сомневался, что отобрать Катю у Морозова будет почти так же сложно, как и вырвать добычу из бульдожьей пасти, но все оказалось намного тяжелее.

Во-первых, она попросила дать ей время, чтобы самой решить эту проблему, и не вмешиваться, даже если будет казаться, что сама она не справляется или что ее нужно спасать.

Во-вторых, Ката боялась потерять отца, к которому успела привязаться.

В-третьих — она не хотела обострять с каждым днем зреющий, словно гнойный нарыв, наш конфликт интересов. Потому что после заявления Лизы первыми, кто вломился ко мне с претензиями, были адвокаты Морозова. С требованиями, которые даже мой нездоровый мозг не мог бы принять даже под пытками.

Он решил, что отберет половину всего, чем я владею, потому что я «недееспособен» до тех пор, пока обратное не признает специальная медицинская комиссия, которую утвердят на собрании членов правления. И что, хочу я этого или нет, но правление уже назначило дату заседания, на котором утвердит нового генерального директора.

Я бы мог разорвать этих стервятников на части, но каждый из них владел определенной долей капитала, и вместе эти волки превращались в стаю, готовую на хрен разорвать Аккелу за то, что он промахнулся. Но чтобы купить их, мне требовалось то, чем уже год формально, сама того не знала, владела моя Катя.

О том, как ей признаться, я как раз и размышлял, идя в сторону маленькой кондитерской, где мы с Катей должны были встретиться через пятнадцать минут. Иду — и постоянно напоминаю себе, что обещал не вторгаться в их с отцом общение и не нарываться на скандал, который она ради спокойствия двух наших семей пытается потушить.

Уже возле двери мое внимание привлекает знакомая машина на парковке.

«Тойота» с двумя двойками в номере.

Машина Ерохина.

Я не верю в такие совпадения. Не когда эта тварь слишком часто появляется там, где была или должна быть моя Катя.

Он сидит внутри, лицом ко мне за самым дальним столиком, хоть их тут всего шесть.

И девушка, которая в компании с ним…

Это Катя?

У нее тот же цвет волос, те же узкие плечи и как будто свитер того же оттенка, который она купила на выставке пару месяцев назад, куда ее потащили сводные сестры.

Но как это может быть Катя? Я пришел заранее. Если бы она хотела посекретничать о чем-то с Ерохиним — разве стала бы так откровенно провоцировать мое недоверие?

Мудак замечает меня примерно через пару секунд, как раз, когда я иду к их столу. Если бы на подошвах моих туфель были металлические нашлепки, грохот был бы до Юпитера.

Ерохин дергается, что-то говорит Кате, и она резко отодвигается, неуклюже делая вид, что они не ворковали как пара голубков, а обсуждали деловые вопросы.

Я становлюсь напротив.

Катя смотрит на меня.

Ее лицо немного мутное, мыльное, как будто кусок стекла из слюды: через него можно смотреть на солнце, не боясь испортить глаза. Даже странно, потому что я всегда хорошо «видел» именно ее лицо, а ведь даже Лизу, человека с которым прожил под одной крышей почти всю жизнь, я порой не мог вспомнить с первого раза.

— Кирилл, ради бога, только не устраивай сцен, — говорит Катя. — Мы просто разговаривали.

Не устраивать сцен?

Если я что и понял за год жизни с Катей под одной крышей, так это то, что она никогда не говорит шаблонными заготовками. Иногда даже нарочно путает окончания, чтобы вызвать у меня интерес или таким образом подстегнуть ее поправить. Научилась, как вытаскивать на свет божий крайне маленькую и полудохлую ту часть меня, которую почти задушил вечно доминирующий молчун.

Ненавижу это слово — доминирующий.

Это слово из лексикона жены Морозова. Она считала, что очень смешно — называть меня таким, потому что я не поддавался на провокации и не позволял Морозову совать нос дальше той границы, которую прочертил еще мой отец.

— Как дела, псих? — лыбится Ерохин, глядя на меня своими крохотными глазками.

Сейчас я как никогда далек от того, что называют терпением, поэтому приходится сунуть руки в карманы брюк, иначе поддамся желанию большими пальцами медленно и «со вкусом» выдавить ему глаза. Когда-то видел в фильме и всегда думал, что эта жестокость — выдумка режиссера, для создания того, что принято называть модным словом «хайп». Но в эту минуту я бы хотел вернуться в те времена, где за подобное мне бы ничего не было.

Я продолжаю молчать, потому что мысленно «режиссирую» сцену, в которой моим пальцам так комфортно внутри его глазниц, что это, пусть и немного, но понижает градус моего раздражения.

— Ты мешаешь нам разговаривать, — уже злее, явно нарываясь на грубость, говорит Ерохин.

А мне даже слушать его не хочется, потому что единственная задача, которая в эту минуту колом торчит в моей голове: почему я не могу назвать Катю — Катей?