Самая настоящая Золушка (СИ) - Субботина Айя - Страница 48

— Ехать будем? — Водитель хмурится, разглядывая меня в зеркало заднего вида и нарочно выразительно косится на наручные часы.

Наверное, я слишком долго ковыряюсь в себе.

Но где мне хочется быть? После того, как из меня вдруг вылезла какая-то другая я — черствая и лишенная всяких чувств — хочется переместиться туда, где не будет близких мне людей, которым та, вторая, может сделать больно.

В конце концов, называю адрес своей старенькой квартиры. Вопрос о ее продаже даже не поднимался: «двушка» в старом доме и на отшибе точно не стоила хлопот. А Кирилл никогда не интересовался моим имуществом. Как и я его.

Ключи от квартиры не висят на общей связке. Они хранятся отдельно: плоский потертый и поцарапанный кусок железа с английскими буквами и случайным набором цифр лежит в скрытом кармашке кошелька.

— Подождать? — высовывается в окно водитель.

Я вежливо благодарю его за помощь и быстро скрываюсь в подъезде. Только на секунду задерживаюсь на ступенях, вспоминая, как Кирилл заступился за меня перед парочкой хулиганов. Кончиками пальцев трогаю улыбку и перекладываю ладони на вспыхнувшие от счастья щеки. Он был таким уверенным тогда. Спокойным, безмятежным. Как будто точно знал, что эта потасовка в любом случае закончится в его пользу.

Именно тогда я влюбилась в него по-настоящему.

Не как в набор журнальных вырезок, а как в живого мужчину, который может защитить меня ото всех. Даже от ночных кошмаров и странного шепота в тишине.

Замок давно не использовали и приходится повозиться с ключом, прежде чем механизм поддается — и дверь со скрипом открывается, выпуская навстречу тяжелый влажный воздух. Я переступаю порог и что-то странное, невидимое и необратимое бросается под ноги невидимым злым котом. Даже невольно отступаю с дороги, почти поверив, что здесь и правда откуда-то взялся кот. Но это просто плод воображения, которое в последнее время все чаще «радует» меня вот такими встречами.

Я брожу по квартире, даже не снимая верхнюю одежду. Зачем только приехала?

Через несколько минут одиночество начинает тяготить, и я снова поворачиваюсь к двери, мысленно готовясь пообещать себе больше никогда не поддаваться импульсам и не искать в них тайных подсказок впавшей в летаргию памяти.

Но когда подношу ключ к замочной скважине, меня снова тянет обратно.

Это просто безумие. Может быть, это я — не здорова, а все вокруг — абсолютно нормальные люди, на которых я смотрю сквозь призму своего безумия?

Я позволяю ногам выбрать путь и через минуту оказываюсь стоящей на коленях возле шкафа с поломанной дверцей, которая висит на одной петле. Здесь мать бережно хранила все наши семейные фотографии: мои альбомы из детского сада и школы, альбомы своей молодости и даже альбомы своих родителей.

Сколько себя помню — всегда любила бабушкин альбом. По долгу рассматривала старинные пожелтевшие фотографии. Мама говорила, что моя прабабушка была из дворян, которых «раскулачила» советская власть еще во времена революции, но прабабушка все-таки успела кое-что припрятать. Серьги, нитку жемчуга, брошь в виде корзинки с фиалками. Все это давно существует лишь на фотографиях: кое-что продала бабушка, когда наступили тяжелые времена, кое-что пришлось продавать маме, чтобы мы хоть какое-то время продержались на плаву.

Я как раз переворачиваю снимок, на котором прабабушка в окружении трех своих детей и любимого мужа позирует для фотографа. На ней красивое домашнее платье, поверх которого наброшен пуховый платок, схваченный той самой брошью с фиалками. На пожелтевшей фотокарточке не видно, но я помню ту брошь и сочный сиреневый цвет лепестков из драгоценных камней, и филигранные золотые листья.

Может быть, если я попрошу Кирилла отыскать следы семейной ценности, брошь удастся вернуть?

На следующей фотографии прабабушка уже одна: сидит на красивом кресле с высокой спинкой и немного устало улыбается. Ее руки сложены на коленях и до меня даже не сразу доходит, поему именно эта фотография буквально прилипает к пальцам. Я сжимаю ее что есть силы, бегу в свою комнату, до сих пор увешанную фотографиями Кирилла, включаю настольную лампу и интуитивно, не глядя, нахожу в верхнем ящике стола большую лупу.

На указательном пальце прабабушки кольцо.

Лебединая шея огибает крупный камень.

Я крепко жмурюсь, потираю переносицу, абсолютно уверенная, что мне показалось. Вглядываюсь в лупу и снова жмурюсь.

Сдергиваю с шеи кольцо, дрожащими пальцами кладу его поверх фото.

Должны быть отличия.

Таких совпадений не бывает.

Но сколько бы я ни пыталась убедить себя в обмане зрения, реальность беспощадно прогрызает путь наружу.

На пальце моей прабабушки — именно это кольцо. Я даже могу пересчитать все высеченные на золоте «перья» в крыльях маленькой фигурки.

Но ведь это кольцо…

Мама говорила, что его подарил мой отец. Тот отец, которого я никогда не знала, потому что судьба забрала его слишком рано.

Это же кольцо опознал Морозов, рассказав душещипательную историю любви принца и нищенки, и о том, что долг вынудил его отказаться от личного счастья. Именно по этому кольцу он опознал во мне свою дочь.

Но… как это возможно?

Я перебираю фотографии и нахожу еще одну, где палец прабабушки украшает злосчастный лебедь. И если я в чем-то точно уверена, так это в том, что женщина на старых снимках — действительно моя прабабушка. Мы с ней похожи, словно две капли воды.

Мать соврала мне? Зачем?

И почему Морозов…

Я сую фотографии в сумку, достаю телефон и подчиняюсь памяти тела, даю пальцам набрать номер человека, который сделал все, чтобы убедить меня в том, что именно он мой настоящий отец.

Морозов как будто чувствует, что ему предстоит очень многое объяснить, потому что настойчиво сбрасывает третью попытку дозвониться, но я тоже могу быть упрямой и ему приходится ответить.

— Я сейчас очень занят, Катя, — немного раздраженно бросает он. — Что-то случилось?

Сильно, до боли в ладони, сжимаю кольцо, принимая судорогу в костяшках пальцах за избавление от слабости. Я ничего не знаю об этом человеке, а в свете открывшихся фактов больше не могу слепо верить всему, что он говорит.

— Ты не мой отец? — спрашиваю слишком резко. В уме эта фраза звучала уверенно и безапелляционно, а получилась какая-то рваная попытка сыграть в разоблачение а-ля Пуаро Агаты Кристи вышел на тропу войны.

— Что? — Морозов сглатывает.

— Ты. Не мой. Отец. — Теперь я абсолютно точно в этом уверена и нет смысла тратить силы на поддержку этого фарса. — Мать соврала мне. Ты соврал мне. Зачем? У вас был какой-то сговор?

Морозов издает почти трагический вздох и вопреки моим ожиданиям не начинает плести новую ложь. Наоборот: я чувствую, что сейчас, хоть мы и не смотрим друг другу в глаза, он впервые действительно честен со мной.

— Я никогда не знал твою мать, Катя. Все остальное… Ты уверена, что не хочешь оставить эту правду и дальше лежать в могиле?

Вот оно. То самое чувство, которое до сих пор вспыхивает во мне всякий раз, когда рана на голове напоминает о себе тупой болью.

Липкая, навязчивая, иррациональная паника.

И из темного угла комнаты отчетливо слышен шепот преследователя из моих ночных кошмаров: «Не надо, маленькая Катя, ты знаешь, что не надо».

— Я хочу знать все, — отчеканиваю даже не Морозову, а глядя в лицо своему страху.

Он еще какое-то время просто молчит в трубку, как будто сейчас решается его судьба и вскрываются его воспоминания, а не мои. Это ужасно злит и пугает одновременно. Если бы все было просто, все ограничилось банальным шантажом или запугиванием — разве бы он так мялся? Или я просто пытаюсь накрутить себя, потому что всю жизнь верила в то, что истории из книг на самом деле пишутся совсем не из головы их авторов, а потому что существует космическая связь между событиями и человеком, способных о них рассказать.