Дети Йеманжи - Туманова Анастасия - Страница 10

– Здравствуйте! Доброе утро!

Никто ей не ответил. И Эва подскочила от неожиданности, когда за её спиной вдруг раздалась мелодичная трель звонка. Трезвонил телефон возле кассы – старый-престарый, с треснувшим диском и трубкой на проволочном шнуре. Тут же послышался мягкий звоночек на верхнем этаже: там явно сняли вторую трубку. Сонный мужской голос рявкнул: «Женщина, почему от тебя нет покоя с самого утра?..» Но продолжения Эва не услышала, потому что из глубины лавки появилась хозяйка.

Это была невысокая, слегка располневшая негритянка лет пятидесяти в потёртом голубом платье. По подолу платья бежал узор из синих и белых ракушек. Монументальную грудь венчал кулон из раковины-бузио. Было очевидно, что женщина недавно поднялась с постели: её лицо было ещё сонным, курчавые волосы небрежно заколоты гребнем, в руке была чашка недопитого кофе. Но растерянной Эве она улыбнулась широко и радушно, показав ряд прекрасных зубов, и вокруг глаз негритянки появились сеточки весёлых морщин. Невольно девушка подумала, как хороша была, вероятно, эта женщина в молодости.

– Доброе утро, дочь моя! Что ты хочешь мне показать?

– Статуи святых, сеньора! – выпалила Эва, донельзя обрадованная тем, что не нужно ничего объяснять. – И… и рисунки. Я недавно этим занимаюсь, но, может быть, вам они понравятся…

Она расстегнула сумку и принялась выставлять свои статуэтки на низенький столик у кассы. Негритянка с любопытством следила за ней, поставив на табуретку свою чашку. Подойдя, она осторожно взяла в руки Йеманжу, затем – Огуна. Некоторое время с любопытством рассматривала их. Потом дотронулась до гипсового Эшу, который хохотал во весь рот, показывая на что-то пальцем, и тоже широко улыбнулась. Затем начала перебирать акварели. Эва стояла не шевелясь, боясь даже вздохнуть. И вдрогнула, когда негритянка подняла на неё взгляд и мягко сказала:

– Мне нравится твоя работа, дочь моя. Сколько ты просишь за своих «святых»?

– Я… я не знаю, – растерялась Эва, которой даже в голову не пришло выяснить действующие цены. – Сколько вам будет угодно, сеньора!

– Должно хватить на краски, да? – рассмеялась хозяйка. Взглянула на изумлённую девушку смеющимися глазами, полезла рукой за пазуху и извлекла свёрток мятых денег. Не пересчитывая, протянула их все Эве.

– Я могу заплатить вот столько. Ты принесёшь ещё?

– Конечно… – прошептала она. Не глядя взяла деньги, сунула их в карман школьной юбки. Ещё не веря в то, что всё получилось так легко и просто, шагнула к дверям. – Спасибо, сеньора, до свидания…

– До свидания, Эвинья!

Дверь лавочки закрылась. На улице вовсю палило солнце, но с моря уже тянулись тучи. Поглядывая на них, Эва побежала на остановку трамвая: нужно было не опоздать на уроки. И всю дорогу до школы она неотступно думала об одном: откуда хозяйке лавки известно её имя?

С тех пор прошло полгода. С матерью они больше не разговаривали, и Эва испытывала от этого только облегчение. Раз в месяц она приходила в лавку «Мать Всех Вод». Статуэток больше не приносила: делать их было негде, дона Каррейра никогда не позволила бы дочери устроить в комнате мастерскую. Но десяток акварелей с видами Старого города или изображениями ориша уходили за неплохие для Эвы деньги. Иногда она перебрасывалась с хозяйкой парой слов, иногда угощалась предложенным кофе. Кофе напоминал Эве о бабушке: он был таким же крепким и сладким и даже пах точно так же: корицей и перцем. Каждый раз, напившись этого кофе, Эве хотелось разрыдаться от одиночества. Но плакать было глупо. Бабушки больше нет. Чудесная ферма со старым манговым деревом и качелями в глубине сада давно продана. А ей, Эве, остались только статуэтки ориша и ласковый взгляд хозяйки магазина. И запах кофе.

Чёрного парня с обезьяньей физиономией она ещё несколько раз встречала в их квартале: видимо, он жил неподалёку. Иногда он курил на углу в компании таких же уличных королей в бейсболках козырьками назад. Иногда орал во всю глотку ругательства, скандаля с хозяином фруктовой лавчонки. Иногда дремал, развалившись на скамейке и подставив солнцу улыбающееся лицо. Однажды Эва увидела его в небольшой роде[24] на перекрёстке: парень вертелся как волчок, крутя сальто и взлетая в воздух на три метра. Увидев Эву, он ловко прошёлся колесом, встал на одну руку, а другой послал девушке страстный воздушный поцелуй. Другие капоэйристы расхохотались. Смущённая Эва поторопилась ускорить шаг. Иногда ей казалось, что где-то она видела прежде эту забавную большеротую физиономию и широкую ухмылку. Но где – не могла вспомнить, как ни старалась.

Обо всём этом Эва рассказывала своей новой подруге Ошун, сидя за столиком кафе. Говоря, она удивлялась самой себе: откровенность перед первой встречной была ей совсем не свойственна. Но Ошун слушала так жадно, так внимательно смотрела на Эву большими чёрными глазами, так сочувственно говорила: «Боже, ай, боже, сестрёнка… Что же было дальше?!» – что умолчать о чём-то было просто невозможно. Когда же Эва упомянула серо-белый камешек в своём кармане, Ошун ахнула на всё кафе и, вытаращив глаза, прижала пальцы к губам.

– Ты правильно сделала, дорогая, что убила его! – серьёзно сказала она, придвигая к Эве очередную порцию мороженого. – Это – бузио Нана Буруку. Ты ведь знаешь, кто она такая? Э-э, малышка… Ты ведь чёрная, как я! Ты всё должна знать о «святых»!

Эва улыбнулась, подумав, что рядом с эбеновой красавицей Ошун она, Эва, кажется просто сливочным мороженым. Ну, хорошо, не сливочным – карамельным… Разумеется, Эва слышала о Нана Буруку, которая соблазнила мужа своей сестры Йеманжи и увела его из семьи. Но это знала любая чёрная девчонка в Баие, а бабушка… Эва только сейчас поняла, что бабушка не рассказывала ей ни одной патаки о Нана Буруку. И статуэтка этой святой не жила на полке доны Энграсии.

– Нана ведь… не очень добрая? – припомнила Эва. – Её не любят?

– Она знает всё про всех! – наморщив нос, сообщила Ошун. – Всё! Про всех! Даже то, что человек сам про себя не знает! Представляешь? Кто в здравом уме будет её любить?!

– А… бузиос?

– Ну-у, бузиос Нана – вообще страшное дело! Тебе подсовывают одну такую – и ты уже не хозяйка своей голове! Делаешь, что от тебя хотят, или ещё того хуже – выпускаешь на волю собственное дерьмо!

– Как это? – осторожно переспросила Эва.

Ошун в ответ фыркнула и помахала рукой, словно отгоняя сигаретный дым.

– Дочь моя, в каждом из нас, хочешь-не-хочешь, есть по три кило какашек! Но нормальный человек своему дерьму хода не даёт, вот как! А с бузиос Нана Буруку дерьмо стартует сразу же! Да-а, не успеешь оглянуться, – а ты уже извозилась сама и облила всё вокруг! И после не понимаешь, как это вышло и почему ты вдруг оказалась такой дурой, оскорбила кучу народу и натворила столько бед! Ты просто умница, что избавилась от этой дряни! Это, знаешь ли, не каждый может!

– Но… кто же мне подложил её? И зачем? – вконец растерялась Эва. Ошун, склонив кудрявую голову к плечу, внимательно смотрела на неё.

– Я не знаю, дорогая. Честно. Но ты всё сделала правильно. Почаще проверяй теперь шмотки и сумку. Если кто-то начал это с тобой делать – не успокоится! Наплевать, что полгода прошло! Такие вещи добром не кончаются! Будешь лимонад? Угощаю, пока меня не выкинули с работы!

Дни шли за днями. Дважды в неделю Ошун появлялась в студии «Ремедиос». Врывалась в мастерскую на всех парусах, сбрасывала за ширмой платье, взлетала на постамент – и замирала в заданной позе. Скрипели карандаши, шуршали пастель и уголь, восхищённо улыбались юноши, пренебрежительно поджимали губы студентки… Эва, сделавшая уже несколько эскизов, начала работать акварелью: подруга представала на её картине ориша Ошун, танцующей перед своим мужем Шанго. Женская фигура удалась ей превосходно, но вот с Шанго Эве никак не удавалось справиться.

– Не похож, – однажды вдохнула Ошун, стоя перед её работой. Лицо её сделалось печальным, и огорчённая Эва поняла: подруга не врёт.