Отрок. Перелом: Перелом. Женское оружие. Бабы строем не воюют - Красницкий Евгений - Страница 29

– Сам скажешь… – поспешно перебил его Петр, напяливая шапку и решительно поднимаясь из-за стола. – Я ж говорю – некогда. Мне к тестю… Поговорить… – Все и так было понятно, и оба, не тратя больше время на разговоры, выскочили за дверь.

Арсений, задумчиво глядя им вслед, действительно переместился под стол, но не свалился без памяти, как можно было ожидать, а вполне осмысленно стянул туда пару старых тулупчиков, нашедшихся на стоящем тут же сундуке, и долго ворочался, устраиваясь поудобнее. Подозрительно долго для мертвецки пьяного.

Кроме как домой, идти Чуме было некуда. К сыну бы зайти, узнать, как он, да пока Настена сама не позовет, лучше не соваться. Лекарка свое дело знала хорошо, не ему, простому рубаке, в такие дела лезть… И домой уже расхотелось. С Арсением бы посидеть, подумать.

«Ага, с ним сейчас надумаешь! Залил глаза по самые брови – аж булькает. И куда в него столько лезет-то? И, главное, с чего? Не струсил же… Ну уж кто-кто, а Сюха не из трусливых! Тогда что?

Что-что – умный больно! Ясное дело – в драку не хочет лезть, вот что! Хоть Устин, хоть Корней, одна редька с хреном, дерьмом приправленная… А ведь хитро! Поди, докажи, что он еще трезвый был, когда я там разорялся! С пьяного какой спрос? А хватит браги – так он и второе пришествие под столом пролежит, не то что резню. Это меня все время поперед всех несет, будто черти за порты тащат!

Ну и что теперь? Мне-то эта свара тоже ни с какого боку. Не Егор бы, так наложить бы на всех кучу побольше – пошли они! Так нет, сам, дурень, рот раззявил, не заставляли!

А чего я мог сказать? Не пойду, пальчик болит? Вот коли бы и вправду занедужил… Тьфу ты, ведь сроду не болел, только раненым валялся!»

Вдруг перед Фаддеем откуда-то вынырнула Дуняша. Запыхалась, видно, бежала.

– Тятя! Тетка Настена тебя зовет…

У Чумы зашлось сердце – неужто?.. Даже думать боялся, ЧТО…

– Что с Веденей?!

– Так не знаю… Тетка Настена послала…

– Да жив? Нет? Говори… – Чего, дура, тянет? И без того тошно…

– Да жив, с чего ему помирать-то? – искренне удивилась Дуняша. – Очнулся и поел даже… – и тут же взвыла от звонкой оплеухи. – За что, тятя?

– Чтоб думала… – Из Чумы будто воздух выпустили. – Пугать так…

У дома Настены в светлых летних сумерках Юлька раскладывала на мешковине какие-то травы: то ли сушить, то ли еще для чего. Где они такое только находят? Всю жизнь Чума по лесу лазил, а вон той травки с синеватыми цветочками на толстом стебле отродясь не видал. А-а! Не до того ему сейчас.

Веденя лежал на низкой лежанке у окна и заметно обрадовался отцу. Даже вскинулся, будто вскочить собрался, но тут же опасливо покосился на перегородку, отделявшую его лежанку от печи, у которой осталась Настена.

– Лежи-лежи. Лекарка сказывала, рано тебе пока бегать-то… – Чума неуклюже топтался, чувствуя себя почему-то не в своей тарелке. Надо бы что-то сказать, утешить, что ли? И о чем говорить, если Настена волнительное настрого запретила. – Так ты, эта, лежи, сынок! Тебе сейчас вылежаться… Может, поесть чего охота? Мож, меду принести? – И тут же заметил на столе четыре разного размера горшочков. Никак, с медом?

Чума глянул на сына, на стол и хрюкнул от смеха. Неловкость, которая мешалась репьем в портах, исчезла.

– Ну, брат, сладкая у тебя, однако, жизнь пошла – аж завидно. Самому головушкой приложиться, что ли? – Сын улыбался, значит, все в порядке. – Надо бы мать попросить, чтоб поспособствовала…

– Я вот те щас сама поспособствую… – За спиной стояла Настена, покачивая в руке тяжелый каменный пестик, которым что-то собиралась растирать в каменной же ступке… – Парню настой нужен, а у меня не десять рук. Вот и потрудись, разотри. Силы у тебя много, так что давай! А языками и между делом почешете.

Ну и как с ней поспоришь? Перун – не Перун, а в делах лекарских прямо Аристарх в юбке, а то и кто посерьезней, пожалуй.

– Эт кто же тебе столько меду-то натаскал? Мамка, что ли? – разговор, наконец, пошел легко, без напряжения.

– Ну, и мамка тоже… – Уши у Ведени отчего-то заалели. – Да вон Снежанка с Дуняшей принесли.

– Ага, а еще один кто?

– Да не знаю… – Уши сына, казалось, вот-вот прожгут подушку. – Не заметил.

– Ну ладно, не заметил, так не заметил, бывает… – Пестик усиленно скрипел в ступке. – Я вот тоже, бывало, не замечал, как Варюха сюда чего только из дома не тащила, когда сам по первости, еще новиком, в этой же избе лежал.

Настена вдруг выглянула из-за печи, что-то углядела.

– Юлька! А ну, сюда!

– Чего, мам? – впорхнула в дом девчонка.

– Вон тот горшок, с цветочками, кто принес?

– Так не знаю я… – Юлька покраснела и с укором глянула на Веденю.

– Не знаешь? А чего Ярька, дочка Прохорова, с полудня на опушке отиралась, тоже не знаешь?

– Так щавель собирала… Кажется… – Юлька зло насупилась и опустила глаза себе под ноги. – Не знаю я.

– А кто знать должен? Я тебя тут зачем оставляла? Щавель! Это после скотины-то? И много собрала? Я тебе сколько раз повторяла, коли без памяти человек лежал, кого попало к нему сразу допускать нельзя?

Чума с сыном слушали перепалку, но отнеслись к ней по-разному. У Ведени, казалось, сейчас вспыхнут волосы на голове – так жарко запылали лицо и шея, а вот Фаддей довольно ухмылялся. А что, Прохор – ратник справный, не дурак. И не родня, похоже, хотя это у Варьки спросить надо. Да и Ярослава, дочка его, тоже ничего, пусть и мала еще. Хотя это кудель долго тянется, а года… И не заметишь, как время придет девку сватать.

– Настена, ты уж того… Не ругай девку сильно… – решил вступиться за девчонок Фаддей. – То я ее просил занести горшок, занят был.

– Ну да, и цветочков тоже ты набрал? – ехидно осведомилась лекарка, разом вогнав в краску и самого Фаддея. – И в платочек вышитый завернул?

Вот так всегда! Сколь раз Чума еще по молодости пытался переспорить бывшую тогда девчонкой Настену и всегда в дураках оставался.

– Да не жаль мне! И парню твоему не во вред, – вдруг подобрела лекарка. – Это я вон своей никак втолковать не могу. Она же и не задумалась, чего это Ярька тут околачивается, вот и просмотрела. А должна понимать, что нельзя болящих без призору оставлять, а потакать им – еще хуже. Тем паче, ближним их: те и с добрыми мыслями, а навредят запросто. Фаддей, а ты чего заслушался? Три давай!

Чума взялся за ступку и подмигнул смущенному сыну.

– А ты молодец, хороша девка! Давай, учись, вот в новики выйдешь, глядишь, и сосватаем. Мы вот с Варюхой, мамкой твоей… Мне годков двенадцать было, когда она меня коромыслом по носу огрела да потом у матери своей мазь какую-то сперла, меня же лечить. Хорошо вон у Настены тогда поспрошать прежде догадалась, а то б налечила…

Странный сегодня сложился у Чумы день, сразу столько и хорошего, и плохого на голову свалилось. Не было больше у души сил на себя все брать. Не мог и дальше Фаддей о плохом думать, вот и потянуло что-нибудь доброе вспомнить. А что слаще юности? Это Веденя по молодости не понимает, какое счастье, когда вот так девчонка для тебя горшок меда из дома утаскивает да цветочки тайком подкладывает.

Поймет еще… Да вот только когда поймет, того уже не будет. И почему так жизнь устроена? Никто не знает.

Вроде и посидел с сыном всего чуть, а глянь, солнце уже к лесу клонится, пора до дому, да и Настена поглядывает косо: вот-вот погонит. Ничего, и завтра тоже день будет. Однако и с лекаркой следовало переговорить: Юлька-то видела, как эти паскуды сына били, может, чего и рассказала матери.

Настена и порадовала Фаддея, и огорчила. Ничего страшного с Веденей не произошло: на ноги поднимется и воином станет. Лекарка объясняла чего-то, да разве поймешь словеса эти ведовские? Главное, все в порядке.

А вот то, что Юлька матери рассказала про то, как Веденю побили, снова заставило Чуму зубами скрипеть. Ни Лука, ни другие наставники, ни отроки из учеников воинских в случившемся не виноваты.