Трогать нельзя (СИ) - Зайцева Мария - Страница 3

Поцеловал в губы восемнадцатилетнюю девчонку, только закончившую школу. Свою сестру.

Свою сводную сестру.

Которую нельзя трогать.

Татка. Выпускной. Год назад.

«Я всегда остаюсь одна, остаюсь одна…»

Голос певицы мне не нравится. Дурацкий какой-то, писклявый. Даже не знаю, кто это. Ну и плевать. А вот слова… О да, слова ложатся правильно. Так, как надо ложатся.

Я сейчас тоже не отказалась бы от вирта. Потому что в реальности… Ну ее нахер, эту реальность.

Пальцы не попадают по нужным кнопкам, но Т9 меня любит.

«Привет, засранец»

«Где ты?»

Ой… А что так сразу? А где прелюдия?

Я смеюсь, ловлю на себе внимательные взгляды говнюков со противоположной стороны улицы.

Братва, фак вас раззадорит или отпугнет? Проверим?

Провожаю удаляющиеся фигуры, машу на прощание средним пальцем. Слабаки. Хотя, в принципе, есть еще вариант, что они меня знают. Или знают этого говнюка. Потому и не связываются. Не такой уж у нас большой город, в конце концов. Все знакомы через пять рукопожатий.

Но все равно. Слабаки. Ну, подумаешь, нажралась? Подумаешь, сижу на бордюре? Может, я в печали?

Может, я была бы не против, если б кто утешил?

«Где ты?»

О, вот он. Не слабак.

А позвонить, братух? Кишка тонка?

Хотя… Знает, что не возьму.

Голосок певицы звучит набатом: «Я всегда остаюсь одна, остаюсь одна»…

Да, подруга, ты меня понимаешь.

Телефон вибрирует. Не выдержал, звонит.

Ответить? А как же вирт?

«Найди меня».

Нет вирта, будет квест.

Ищи меня, братух. Ищи.

«Найду, будет жопа битой!»

Ой… БДСМ? А почему бы нет?

«Будешь бить сильно? Мне надо будет считать удары?»

Пауза. Это он, наверно, глаза обратно в глазницы вставляет.

А я отхлебываю прямо из бутылки.

Бармен, душка, отдал с концами. Только чтоб убралась из заведения. Скорее всего, он пожалеет об этом. Если этот гад, мой брат, узнает, что меня тут практически даром нажрали, кирдык заведению, ага.

Но есть вариант, что я отсюда уйду до того, как он меня найдет.

Делаю попытку подняться.

А нет… Нет вариантов. Нет у меня вариантов. Никаких.

«Никто из них не знает, что вообще делать со мной, что со мной делать…»

Неправда.

Он знает.

Но не делает. Не делает!

Я пьяно смеюсь, причем, словно со стороны слышу свой смех, и он реально пьяный. Больной.

Я сама — больная. Очень больная.

Извращенка, ага.

Виски проливается на платье. Красивое такое. Было. В начале вечера.

Я вспоминаю, как шла, через весь зал, за дипломом, какие были кривые губы у директрисы, с мерзкой кровавой помадой, которая окрашивала зубы, и казалось, что она куснула кого-то до мяса.

Вспоминаю, как села обратно, за столик, поправила свою пышную юбочку. Невинный цветочек, ага.

Одноклассники смотрели. Удивлялись.

Еще бы!

Татка — и в платье. Событие!

Потом, уже на выпускном, я смотрела на него, мило болтающего с моей, теперь бывшей класнухой, молодой, красивой бабой. Незамужней.

Смотрела, как она тает от его улыбки, от его, сука, брутального вида, массивных рук, забитых цветными рисунками, от его хищной, жестокой, звериной грации, сквозящей в каждом движении. Он просто руки на стол положил, а она уже кончает. Сучка!

А потом я оглянулась и поняла, что она не одна такая.

Бутылка попалась под руку кстати.

Я ухватила одной рукой ее, другой — рыжего Ваньку, смотревшего на меня весь вечер поросячьми глазками, и утопала прочь из зала.

И все ждала.

Обернется.

Посмотрит.

Заметит.

Не обернулся. Не заметил.

Ванька после парочки слюнявых поцелуев был послан нахер.

А я рванула дальше.

Этот бар был пятым за ночь.

Платье мое, красивое, пышное платье выпускницы, за которое этот засранец без вопросов заплатил бешеные бабки, выглядит тряпкой. Потасканной и жалкой, как и его хозяйка.

Я пью из горла, щурюсь на занимающийся рассвет. Раньше, говорят, выпускники школ ходили в конце выпускного встречать рассвет. Типа, это романтично, первый рассвет взрослой жизни.

Ну привет, первый рассвет моей взрослой жизни. Ты на редкость дерьмовый. Как и вся моя жизнь.

«Сиди, где сидишь»

О как! Меня, похоже, вложили. Не зря я этим утыркам фак показывала.

Да и похер. Пусть приезжает.

«Я всегда одна, — поет писклявая певичка, — я всегда одна».

Да, детка. Да.

Интересно, он отодрал сегодня ночью мою бывшую класснуху? Судя по ее плотоядным взглядам на него на выпускном, скорее да, чем нет.

Она явно предложила. А он явно не отказался.

Братух, расскажешь, как оно? Хоть послушаю, раз не судьба поучаствовать.

«Приди и сделай так, чтоб я снова была в порядке»

Если бы, подруга, если бы…

С ним я только в беспорядке могу быть. Потому что, сама-дура.

Хорошая песня. Надо будет узнать, кто поет.

В голове путаются мысли, образы.

Вот его руки большие, но на моей талии, тепло от них такое, что реально губы сохнут, и мне очень надо, чтоб он их потрогал. Своими губами.

Сердце бьется, смотреть в глаза страшно. Кажется, стоит поднять взгляд — и умру тут же. Господи… Я ведь реально извращенка! Нельзя же так! Ну нельзя! Мама, о чем ты думала, когда выходила замуж за его отца? О чем? Как мне жить теперь с этим всем? Как мне с собой жить?

Он — взрослый, я для него — смешная девчонка с содранными коленками! Была, есть и буду!

Я никогда не повзрослею! Никогда. Гребанный Питер Пен в бабском платье!

Я расставляю ноги, чтоб подняться, какое-то время залипаю пьяно на грубых байкерских ботинках.

Смешно. Я выгляжу смешно. Восемнадцатилетняя корова, в голубом пышном платье и черных ботинках с клепками. И с прической. С локонами, черт! Хотела казаться старше. Хотела, чтоб увидел, что я могу быть красивой. Женственной. Взрослой.

Но кого я хочу обмануть? Я выгляжу куклой. Смешной и сломанной. Глупо хлопающей голубыми глазками.

Я оборачиваюсь на витрину позади себя. Смотрю какое-то время на отражение.

Пьяная девочка в голубом платье.

Локоны.

Так.

В маленькой сумочке валяются маникюрные ножницы.

Остренькие, хорошо.

Локоны режутся плохо, слишком много лака. Но я упорна. Да и выпивка помогает держать настрой.

В итоге минут через пятнадцать на меня из стекла витрины глазеет странная девочка-оборвыш, с всклокоченными волосами, зареванная и злая.

Вот так. Так — лучше. Да, братух?

Его машина, черный навороченный ровер спорт, подъезжает буквально через пять минут.

Я успеваю прикончить бутылку и прицельно швырнуть ее в витрину. Жаль, не докидываю.

Так хочется, чтоб осколками. И вниз.

— Какого хера, Татка?

Я смотрю на него снизу вверх. И сердце привычно заходится.

Когда это началось? А хер его знает…

Год назад, два? Когда я на него стала смотреть не как на брата, а как на мужчину?

Неважно. Важно другое.

Он на меня никогда не посмотрит, как на женщину.

И это смешно. Так смешно. И он смешной, с этой своей хищной брутальностью, крупными горячими ладонями (а вот откуда я знаю, насколько они горячие? Он не трогал меня никогда так), с его животной самцовой привлекательностью.

Он смешной.

И я смеюсь. Захлебываюсь. До икоты.

До слез.

А руки у него и в самом деле горячие.

Он дергает меня за плечи, перехватывает чуть выше талии. И поднимает, как ребенка маленького, на уровень глаз. Как щенка или котенка.

Короче говоря, как нечто умилительно-бесполое.

Смотрит в мои пьяные глаза, на мои мокрые от слез щеки, раскисшие губы, неровно остриженные, торчащие в разные стороны волосы.

У него странный взгляд. Злой, что ожидаемо. И бешеный, что страшно. И чужой, что ужасно. И тоже ожидаемо.

Я смотрю, упираюсь машинально ладонями в его плечи. Мне неудобно и дико висеть вот так в его руках, с болтающимися в воздухе ногами. Как куклу трясет. Зачем? Говорит что-то, выговаривает.