Барнеби Радж - Диккенс Чарльз - Страница 4

• Предыдущая
• 4/171
• Следующая

Наконец вернулся Джо. Теперь он был весьма разговорчив – видно чувствовал, что его будут бранить, и пытался умиротворить отца.

– Вот она, любовь! – начал он, придвигая себе стул к огню, и оглянулся на других, ища сочувствия. – Пешком отправился в Лондон! Всю дорогу до Лондона пройдет пешком! Лошадь его захромала после скачки в эту проклятую погоду и лежит себе на соломе у нас в конюшне, а он отказался от хорошего горячего ужина и лучшей нашей постели, и все только потому, что мисс Хардейл поехала в Лондон на маскарад, а ему загорелось ее повидать. Как она ни хороша, а меня бы на это не стало. Ну, да я ведь не влюблен… по крайней мере так мне кажется… В этом вся разница.

– А он влюблен? – спросил незнакомец.

– Еще бы! – ответил Джо. – Сильнее любить невозможно.

– Помолчите, сэр! – прикрикнул на него отец.

– Ах, Джо; и что ты за парень, право! – сказал долговязый Паркс.

– Экий непочтительный мальчишка! – пробормотал Том Кобб.

– Вечно суется вперед. Родного отца – и того готов щелкнуть по носу. – Эту метафору употребил причетник.

– Да что я такого сделал? – недоумевал бедный Джо.

– Молчите, сэр! – отвечал ему отец. – Да как ты смеешь рот раскрывать, когда люди вдвое и втрое старше тебя молчат и даже не думают вымолвить ни словечка!

– Так ведь тут-то и самое подходящее время для меня поговорить! – не сдавался Джо.

– Подходящее время! Никакого подходящего времени для тебя нет.

– Вот это верно, – поддакнул Паркс, важно кивнув остальным двум, а те закивали в ответ и пробормотали себе под нос, что Джон совершенно прав.

– Да, никакого подходящего времени для вас, сэр, быть не может, – повторил Джон. – В вашем возрасте я рта не раскрывал, мне даже никогда не хотелось его раскрыть: я только слушал других и учился у них. Да, сэр, вот как!

– Зато теперь, Джо, если кто вздумает поспорить с твоим отцом, Джон за словом в карман не полезет, – сказал Паркс.

– На этот счет я вот что тебе скажу, Фил, – отозвался мистер Уиллет, выпустив из угла рта длинную спираль дыма и задумчиво следя, как она расплывается в воздухе. – На этот счет, Фил, я так скажу: умение рассуждать – природный дар. Если природа наделила им человека, он вправе этим пользоваться и не должен из ложной скромности отрицать, что у него есть такой дар, ибо это значило бы повернуться к природе спиной, проявить к ней неуважение, пренебречь ее драгоценными дарами и показать себя неблагодарной свиньей, перед которой не стоило метать бисер.

Тут хозяин «Майского Древа» сделал долгую паузу, и мистер Паркс, естественно, решил, что он окончил свой монолог. Поэтому, обратясь к Джо, он сказал ему с некоторой суровостью:

– Слышишь, Джо, что говорит твой отец? Полагаю, что у тебя теперь пропадет охота спорить с ним.

– Если, – начал Джон Уиллет, оторвав взгляд от потолка, чтобы взглянуть в лицо Парксу, и произнеся это коротенькое слово с ударением, которое должно было внушить дерзкому, посмевшему перебить его, что тот, грубо выражаясь, суется не в свое дело, и притом с неприличной и непочтительной поспешностью. – Если природа, сэр, наделила меня даром красноречия, почему бы мне не гордиться им? Да, сэр, в этом я силен. Вы правы, сэр, и я вам всем доказывал это много раз на деле в этой самой комнате. Вы, я думаю, сами это знаете. А если не знаете, – заключил Джон, снова сунув в рот трубку, – тем лучше. Я не спесив и не собираюсь этим хвалиться.

Дружный ропот трех друзей и их дружные кивки убедили Джона Уиллета, что они высоко ценят его таланты и не нуждаются в новых доказательствах его превосходства. Джон курил теперь с еще большим достоинством и молча поглядывал на остальных.

– Все это прекрасно, – буркнул Джо, беспокойно вертясь на стуле и жестами выражая свое нетерпение. Но если вы считаете, что мне и пикнуть нельзя…

– Молчать, сэр! – рявкнул его отец. – Да, ты должен всегда держать язык за зубами. Когда спросят твое мнение, отвечай. Когда к тебе обратятся, говори. Но если твоего мнения не спрашивают, не высказывай его, молчи! Нет, до чего переменился свет! Мне кажется, теперь совсем нет таких мальчиков, какие были в мое время! Все только младенцы или взрослые мужчины, а середины нет. Перевелись у нас все мальчики после смерти его величества, короля Георга Второго[15].

– Замечание вполне правильное, только не в отношении маленьких принцев, – вступился причетник. Он, как представитель церкви и государства в этом тесном кругу, считал своим долгом проявлять самые горячие верноподданнические чувства. – Если по законам божеским и человеческим мальчик в известном возрасте должен быть мальчиком и вести себя, как мальчик, то и принцы в этом возрасте должны быть мальчиками, иначе быть не может

– Слыхали вы когда-нибудь о русалках, сэр? – спросил мистер Уиллет.

– Ну, разумеется, – ответил причетник.

– Очень хорошо. Так вот, русалки эти самые так созданы, что в той части, в которой они не женщины, они – рыбы. А маленьким принцам, раз они не целиком ангелы, по законам божеским и человеческим в известном возрасте подобает быть мальчиками, поэтому они ими и бывают и ничем иным быть не могут.

Это разъяснение сложного вопроса встречено было такими знаками одобрения, что Джон Уиллет сразу пришел в благодушное настроение и удовольствовался тем, что еще раз приказал сыну молчать. Потом он обратился к незнакомцу:

– Если бы вы свои вопросы задали людям взрослым – мне или кому-нибудь из этих джентльменов, – вы не потратили бы даром слов и были бы удовлетворены. – Мисс Хардейл – племянница мистера Джеффри Хардейла.

– А отец ее жив? – спросил незнакомец как будто без всякого интереса.

– Нет, – отвечал Джон, – Не жив и не умер.

– Не умер!

– То есть не умер, как обыкновенно умирают люди, – пояснил хозяин гостиницы.

Его приятели кивнули друг другу, а мистер Паркс, качая головой, словно хотел сказать: «Не возражайте, все равно не соглашусь с вами», вполголоса объявил, что Джон Уиллет сегодня в ударе и мог бы состязаться с самим Главным Судьей[16].

Незнакомец, помолчав, спросил отрывисто:

– Что вы хотите этим сказать?

– Больше, чем вы думаете, мой друг, – отозвался Джон Уиллет. – Да, да, в моих словах больше смысла, чем вам кажется.

– Возможно, – сказал незнакомец резко. – Но на кой черт говорить загадками? Сперва вы заявляете мне, что человека нет в живых, но он и не умер. Потом – что он умер не так, как все умирают, и, наконец – что ваши слова означают гораздо больше, чем я подозреваю. Последнее, по правде сказать, очень может статься, потому что я подозреваю, что они ровно ничего не означают. Так что же вы все-таки хотели этим сказать?

– Эту историю, – ответил Джон Уиллет, немного обескураженный грубостью собеседника, – вы услышите только в моей гостинице, ее здесь рассказывают вот уже двадцать четыре года. И ее по праву должен рассказывать только Соломон Дэйэи. Он один всегда ее рассказывал и будет рассказывать в этом доме.

Незнакомец посмотрел на причетника (чей самодовольный и важный вид ясно показывал, что речь идет о нем) и, увидев, что тот вынул трубку изо рта, сделав предварительно долгую затяжку, чтобы она не погасла, и явно собирается, без дальнейших приглашений, начать рассказ, плотнее запахнул свой широкий плащ и отодвинулся подальше; теперь его почти не было видно в темном углу и только временами, когда пламя, выбиваясь из-под большой вязанки Хвороста, вспыхивало вдруг ярче, оно освещало на миг его фигуру, которая затем снова погружалась в еще более густой мрак.

В дрожащем свете огня эта комната с массивными балками под потолком и деревянной обшивкой стен казалась выложенной полированным черным деревом; вокруг дома выл ветер и, беснуясь, то стучал щеколдой, то заставлял скрипеть петли прочной дубовой двери, то с силой налетал на оконные рамы, словно хотел вдавить их внутрь. В такой-то располагающей обстановке Соломон Дэйзи начал свой рассказ:

• Предыдущая
• 4/171
• Следующая