Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич - Страница 12

— К кому это — к ним?

— К морякам. Все едино ты останешься для них чужаком. Какие бы перья себе в хвост ни вставлял! Потолкуй с ними. Каждый из них минимум адмирал Нахимов или матрос Кошка. У тебя орденов нет, а у них?.. Звенят от плеча до плеча. Ты знаешь, что такое куниковцы? У тебя их душ полтораста. Люди, отравленные славой.

— Чепуха, Тузин. Знаю куниковцев. Настоящие герои. И остальные — герои. И если ты этого не понял, то вполне правильно тебя отстранили от командования. Какое доверие тебе оказали, а ты…

Букреев со сдержанным раздражением бросал слова, зная, что смысл их вряд ли дойдет до сознания этого обиженного человека.

— Не шуми, Букреев. Меня на красивое слово не возьмешь. Герои? Верно. А тебе от этого легче? Ты командир без роду и племени, а они — герои. С ними можно воевать, но не нам. Им нужен свой громобой. А ты офицер-интеллигент. Даже наружность у тебя не та.

— По-моему, ты очень заблуждаешься, Тузин. А вот возьми Куникова — каков он был внешне? Средний человек. И интеллигент был Куников и нисколько не ухарь!

Тузин выслушал Букреева, скривив толстые губы и отряхивая карманы. Когда Букреев замолчал, он, прищурившись, посмотрел на него.

— Так, — протянул Тузин, — так говоришь — Куников? — Тузин повысил голос. — Куников шел с моряками от Азова. Узнай у Баштового. Сам Баштовой тоже учителишкой был. Но за ним шлейф: Одесса, морские десанты. Так и Куников. Он для них еще до Мысхако таким же был, как Рыбалко или Яровой. То, что он был каким-то редактором газеты в Москве, их не касалось. Вон Горленко — есть такой командир пульвзвода у Степняка — игрушки месил из глины когда-то и сам об этом везде трубит, но теперь-то он кто? Пойми, Букреев, я хитрее тебя всегда был. Начинать сразу так, как ты решил, опасно. Сломишь голову, сломишь, как пить дать! Вот тогда вспомнишь майора Тузина, своего бывшего приятеля. Даже если батальон выиграет, ты проиграешь. Морская пехота — это тебе не раз-два, левой, правой. Это не просто пехотная армейская часть. Куниковцы были, ботылевцы были, а букреевцев не будет!

Отлично начатый день был испорчен. Сухо расставшись с Тузиным, Букреев изменил направление, решив пройти к центру города окраинными улицами, памятными еще с далеких дней. Здесь он когда-то гулял. Знакомая ему семья жила примерно вот на этой всхолмленной улице, в домике, оплетенном диким виноградом. Ничего не сохранилось — ни домика, ни беседки, ни яблонь. Все было смято войной. В воронки налилась вода, озеленив щебенку почвы; привядший курослеп окружал почерневшие остатки фундамента. Рассматривая столб калитки и на ней жестянку с номером дома, Букреев увидел Манжулу, стоявшего в нескольких шагах от него, у шелковицы.

— Вы почему здесь, Манжула? — спросил Букреев. — Я ведь приказал вам остаться.

— Комиссар послал спросить, не нужна ли вам машина, товарищ капитан.

Появление Манжулы не вызвало удивления: еще вчера было решено прикомандировать Манжулу к Букрееву, а Горбаня — к Батракову.

— Мы пойдем пешком, Манжула. Кстати, вы видели майора Тузина?

— Так точно, товарищ капитан. Я видел его, когда вы с ним говорили.

Они пошли рядом. Манжула односложно отвечал на вопросы и держался скромно, понимая разницу в их служебном положении.

Большой красный шар солнца опускался над морем, когда Букреев возвратился к казармам. Он прошел пешком довольно большое расстояние, и это освежило его, успокоило. Поведение Тузина теперь казалось просто глупым и недостойным офицера.

Послав Манжулу справиться об ужине, Букреев остановился у обрыва. Скалы, в беспорядке громоздившиеся у берега, горели со стороны, обращенной к солнцу, а с другой стороны все так же темнел мох, и из холодных расщелин поднимались струйки пара. Плес бухты был позолочен заходящим солнцем; шхуны и сейнеры мирно покачивались на якорях. Носились и кричали серебристые чайки, а ближе к берегу плавали перелетные дикие утки. Над хребтом с угрюмым спокойствием поднимались облака, окаймленные красным цветом. Что-то тревожное было и в окраске скал и облаков, и в крике чаек… Песчаный язык Тонкого мыса, покрытый веселой позолотой, вытянулся из сизого мелколесья, придавленного черными зданиями и конусом церковной колокольни. А дальше, на другой стороне бухты — к Кабардинке и Новороссийску, — застыли высоты, заросшие деревьями.

По горизонту на море виднелись катера охраны внешнего рейда, и за ними в каком-то кровавом сиянии двигался, дымя трубами, караван, возвращавшийся с фронта на юг. С моря, все увеличиваясь в размерах, летел самолет, похожий на птицу, схватившую каждой лапой по огромной рыбине. Это был ближний морской разведчик с подвешенными внизу поплавками — устаревшая машина, но на закате своих дней прославленная черноморскими летчиками как бомбардировщик под Севастополем, Мысхако, на перевалах и на Тамани.

Послышалась песня. По приморской дороге шел батальон. Букреев, обрадовавшись и песне и людям, быстро спустился с обрыва. В голове колонны шла группа офицеров и среди них — ссутулившийся и ритмично размахивающий руками Батраков. Поравнявшись с командиром батальона, он остановил колонну.

— Решил сегодня пораньше привести народ, — сказал он, подходя.

Впереди автоматчиков шли песенники, собранные со всех рот, во главе с запевалой Степняком. Моряки шли, расстегнув вороты гимнастерок, чтобы были видны тельняшки. Батраков смотрел на них, не скрывая восхищения, и тоже расстегнул ворот гимнастерки.

— Степняк! — крикнул он. — «Софью Павловну»!

Степняк, озорной, любующийся собой красавец, сразу же завел высоким и чистым тенором:

Песня перекинулась к стрелкам Рыбалко, а потом к пэтзэровцам Ярового. В этой песне привлекало не ее легкомысленное содержание. «Софью Павловну» пели на «Малой земле», в сражениях за перевалы и в тяжелые дни отхода к южным портам. Теперь, когда шло наступление, ее пели особенно весело.

Роты входили в казармы.

Батраков и Букреев направились к штабу. Из казармы высыпали люди. Они умывались тут же во дворе, поливая водой друг друга прямо из ведер. Стоило только прозвенеть колоколу — двор опустел, и к камбузу наперегонки бросились дневальные с посудой.

Еще издали Букреев заметил на крыльце штаба девушку с выпущенным по суконной фланелевке матросским воротником. Она маршировала по крыльцу, громко стуча каблуками. Очевидно, проходило шуточное обучение строевому шагу. Батраков, заметив недоуменный взгляд командира батальона, безнадежно вздохнул.

— Кто это? — спросил Букреев.

— Еще одна обуза.

— Какая?

— Главстаршина Иванова Татьяна. Невеста Курасова…

— Она ведь работает в военно-морском госпитале, как мне говорили.

— А теперь просится к нам в батальон, — неодобрительно произнес Батраков. — Не пойму, что у нас — медом намазано, что ли? Столько желающих…

— Мне ее хвалили… Я ее знаю, правда, понаслышке.

— Смотря за что хвалили! А вот из госпиталя не знают, как ее ловчее сбагрить. Там все вверх дном перевернула.

— Она хочет к нам?

— Хочет…

— Как ваше мнение?

— У нас и так девчат больше десятка. Пулеметчицы, медсестры, две даже противотанковые ружья таскают.

— Но, кажется, в штате медчасти не все заполнено. Мне докладывал Баштовой.

— Не только Баштовой. За нее десятка два заступятся. Звенягин и то просит… Дело, конечно, ваше. Но в десанте девчата ни к чему — одна канитель с ними.

Последние слова были сказаны Батраковым так, чтобы не услыхала Таня. Посмотрев пренебрежительно на нее и нехотя ответив на ее приветствие, замполит прошел в штаб.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан? — Таня подошла к Букрееву, подбросив руку ко лбу.

— Пожалуйста, товарищ главстаршина.