Золотая клетка. Сад (СИ) - "Yueda" - Страница 21

Спасатель, блядь. Благодетель.

Меня он тоже вон спас. Дорог я ему, значит. И всё, что он говорил, — правда. Все эти неуклюжие ухаживания, все эти слова про солнце и вдохновение — это всё не игра. Просто он такой человек. Тяжёлый, эгоистичный, пиздец какой замороченный, помешанный на контроле да и просто помешанный.

Но он стал улыбаться. Баба Люба говорит, он со смерти матери не улыбался, а тут вдруг стал. Когда я появился. Типа из-за меня.

Ебучий пиздец.

Грудную клетку будто бы обручами стягивают, а в горле комом застревает кофе. Не понимаю, что это со мной, но такое уже было. Сегодня. Когда с бабой Любой разговаривал. Хуйня какая-то неведомая.

Передёргиваю плечами, встряхиваюсь, скидывая с себя это непойми что. Делаю глубокий вдох. И немного отпускает. Совсем чуть-чуть.

В такое сложно поверить, такое сложно принять, но похоже, что это действительно так. Этот властный жуткий тип заинтересовался мной не в шутку. Он предлагает раскручивать меня и говорит, что ничего не попросит взамен, что не прикоснётся ко мне, пока я сам этого не захочу. В последнее очень сложно поверить. Особенно если вспомнить, что он со мной делал до этого. Хотя последние три дня он ничего не делал. Даже вон деньги все вернул. И квартиру. Типа могу делать, что хочу. Но я же понимаю, что это иллюзия. Я под колпаком. Меня накрыли и не отпустят. Как тётю Надю. Она уже два года в этом ласковом плену. Нет, Андрей её не заставлял и не обманывал, но обложил со всех сторон. И она не обвиняет его ни в чём. Она его понимает и, похоже, даже любит. Привыкла за два-то года? Прониклась? А я тоже привыкну? Тоже проникнусь? Ведь он мне даже нравился. Ну нравился. Чего ж себе-то врать.

Бля-а-адь!

Почему же всё так криво-то? Так по-идиотски? Сложись всё по-другому, и я был бы сейчас счастливым идиотом. Наверное. А даже если и не был бы, всё равно любая другая ситуация не привела бы к такому пиздецовому хуйцу как сейчас.

Дамир круто втирал мне про иллюзию свободы, что была у меня. И про иллюзию свободы выбора. Замечательно. Да, блядь, согласен: не было у меня ни свободы, ни выбора. Одна сплошная иллюзия. Но ведь и он мне тоже выбора не даёт. Даже иллюзии его. Он считает меня своим. Всё. Точка. Вопрос закрыт.

А меня? Меня-то спросить не забыл, морда крокодилодраконья? А хочу ли я быть его?

Я-то, может, и хотел бы. Если бы он по-человечески себя вёл, а не как крокодил.

А теперь я к стенке припёрт. А когда меня припирают к стенке и ставят перед фактом, мне одно хочется сделать — нахуй послать. Да, если насильно кормить меня любимыми плюшками, я начну плеваться. Вот такой я идиот. Не нужно меня насильно плюшками кормить. Вообще ничего насильно делать не нужно, если добра желаешь, идиот ебучий! И на сей раз идиот уже не я.

Но он, вроде бы, взял себя в руки. Понял что-то? Осознал? Хуй знает. Но мне-то тоже пора себя в руки взять и подумать. Подумать над тем: а я-то чего хочу? Чего?

Допиваю уже остывший капучино и разглядываю пустую чашку.

Никогда у меня не было какой-то определённой цели. Ну типа стать знаменитым-популярным или богатым и бла-бла-бла. Я долбоёб по жизни и хоть как-то задумался о будущем только с пинка матери. Всё, что я хотел, — это петь. Просто петь. Не бабло зашибать своими песнями, не в лучах славы греться, а петь. Хотя и деньги, и слава, конечно, круто, и я б не отказался. Ну не дурак же я, в конце концов. Но их я воспринимал всегда как бонус. А основой основ была музыка. Именно ей я горел и пылал. Дышал. Я хотел просто творить её, выплёскивать, потому что она звучала во мне. Иногда грустно-красивая, иногда радостно-бесшабашная, иногда до дрожи страшная или тёмно-тревожная, а иной раз возвышенно-героическая. Она звучала во мне, а никто её не слышал, такую красивую, разную, такую невероятно потрясающую. Это так обидно, когда ты слышишь, а другие — нет. И поэтому я хотел излить её из себя, воплотить то многообразие волшебства в реальные звуки, пустить в мир, чтобы жила, чтобы другие могли услышать её, проникнуться, насладиться. Я постоянно пел, мычал, насвистывал, пытался воплотить её такой, какой она звучала во мне. Но получалось слабо, плохо, мне не нравилось. И тогда я стал разучивать известные песни, даже в музыкалку пошёл. Петь чужое мне тоже нравилось. В эти минуты я растворялся в музыке, сливался со звуками, превращался в волну, а на этом уровне уже неважно своё или чужое. Там всё едино. Звук не принадлежит никому. Это полная абсолютная свобода. Свобода, не ограниченная социальными рамками и условностями, свобода, не связанная нашими реалиями. Я дышал этой свободой. Я распространялся её волнами. Я дарил её частичку всем, кто меня слушал. И видеть потом сияющие глаза было для меня счастьем. И совершенно неважно, где при этом находился: в большом концертном зале или в маленькой комнатушке. Я — звучал, а глаза слушателей — сияли. И лишь это было для меня важно.

Мда… Я всегда был редкостным романтишным ебанько к жизни не приспособленным. Если бы не моя природная наглость, живучесть и непрошибаемый принцип: поехали, потом заведёшь, — был бы я сейчас тихим задротом, музицировал бы у себя в комнате в материнской квартире и о Дамире бы слыхом не слыхивал.

Хех. Но я тот, кто есть — ебанько без тормозов, и поэтому сижу здесь и мучительно пытаюсь понять, чего же я всё-таки хочу.

Чего?..

Ты сквозь время несёшь в мир свои миражи…

Слова вспоминаются медленно. Одно за другим.

Жизнь проносится мимо, крутя виражи.

Люди, судьбы, дороги, чужие мечты

Окружают тебя, оставляют следы…

Лёгкими пузырьками всплывают со дна памяти эти давно позабытые строки. А вместе с ними — мелодия. Плавная, наступательная, таящая в себе скрытую силу мелодия. Мелодия, которая когда-то звучала во мне.

Я слышу. Слышу внутренний удар. Резкий аккорд. И тихая до этого музыка ощетинивается электричеством, а текущие потоком слова превращаются в шаги, в рваные удары:

Твоё время — песок в неумелых руках.

Ты не видишь дороги — рождается страх.

Обретая, ломаешь, своего не найдя…

В мутном зеркале глаз отраженье —

Кто я?

КТО я?

Кто Я?

Под конец и слова и мелодия улетают ввысь, под самый потолок, и там рассыпаются эхом, шуршат отголосками, многократно повторяясь, и звучат, звучат, звучат, пока не затихают.

Этот стих я писал два года назад. И так не дописал. Начались экзамены, заморочки, переезд. И всё. Больше я ничего не писал. Вообще. А последний раз из своего когда пел? Летом? Когда у Дима на студии записывался. Мда… А ведь раньше и дня не мог без песен. Всегда с собой блокнот таскал, чтобы записывать строчки и просто обрывки, что падали на меня всегда неожиданно. Где теперь этот блокнот? Давно уже на меня ничего не падало. Хуёвое я вдохновение.

Но сейчас, вот прямо сейчас во мне звучит эта полузабытая мелодия. Не стёрлась до конца. Нет! Вспомнил! И внутри горячей волной поднимается что-то, тоже полузабытое, пьянящее, сносящее голову нафиг. Оно прёт наверх, по венам, по жилам, заполняет меня, расправляет мне плечи, и я уже чувствую такой знакомый, такой любимый зуд в пальцах — записать! Мне нужно записать, пока не забыл. И там были ещё две строчки. Точно были!

Бросаю взгляд на салфетки и тут же отметаю эту мысль. На салфетках у меня не выйдет писать, нахуй раздеру. Да и нечем всё равно.

Поворачиваюсь к братьям охранничкам.

— Ребят, есть блокнот и ручка? Ну или бумага какая-нибудь? Мне стих записать.

— А заметки в телефоне? — предлагает Гриша.

— Не вариант, — мотаю головой.

Да, у меня есть с собой телефон. Да, там можно делать заметки. Но думать, сочинять у меня всегда получалось только с блокнотом и ручкой. Только так — выводя буквы на бумаге.

Братья переглядываются, затем Паша молча встаёт и выходит. Я сижу, смотрю на дверь и тарабаню по столу пальцами, выстукивая ритм мелодии, что крутится в голове. Крутится, с ума сводит, тесно ей во мне. Тесно. Меня просто распирает. Хочется звучать, вибрировать голосом и всем телом вообще. Сейчас же не выдержу — прямо здесь начну петь.