Ледяная могила
(Роман приключений) - Жиффар Пьер - Страница 19

Тем временем капитан Кимбалл созвал всех людей экипажа в барак, чтобы подготовить их к ожидаемому необычайному событию: восстанию из мертвых человека, замерзшего полгода тому назад. Он, конечно, не мог вдаваться во все подробности ужасной операции; «обмен сердцами» мог еще быть постигнут Беннетом, Паттеном и Гардинером, но остальным пришлось дать лишь общие и сбивчивые объяснения. Впрочем, никакие объяснения не помогли бы простым матросам постигнуть сам по себе чудовищный факт воскресения заведомого мертвеца.

Впечатление, произведенное сообщением капитана, оказалось колоссальным. Юнга был так им поражен, что совершенно ошалел, ничего не понимал, ни за что не мог взяться. Попробовали послать его в лабораторию, чтобы там прибраться; но при одной мысли, что он увидит в лаборатории ожившего покойника, у него подгибались ноги от ужаса, и он весь дрожал, словно его бросили голым на лед.

Общее же мнение обо всем этом происшествии сложилось в умах экипажа немедленно после сообщения капитана: такое дело не могло совершиться без участи я чертовщины. А тут, как раз вовремя и кстати, припомнили и слова бесноватого аргентинца, ни на мгновение не сомневавшегося в том, что старый доктор связался с дьяволом. Словом, вслед за сообщением Кимбалла среди экипажа воцарился почти панический ужас; таково было господствующее настроение. Ждали чуда и чуда страшного, неимоверного…

Во время оживленного обмена мнениями, среди которых владычествовала «чертовщина», из общего гула выделился голос боцмана. Этот впал в другую крайность; если матросы видели в качестве центральной оси событий черта, боцман, напротив, готов был счесть старого профессора существом едва ли не божественным, одаренным силой самого Господа Иисуса, воскресавшего мертвых.

На третий день после операции, как уже сказано, Джордж Макдуф начал пошевеливать руками, а затем у него появилась слабая дрожь в веках; около углов губ также обозначилась как бы попытка сокращения мышц. Врачи поспешили растереть ему уши, лоб, щеки, и на этих местах выступил румянец.

На четвертый день в лаборатории наступило сущее торжество и ликование: Джордж Макдуф открыл глаза. Взгляд его был мутен, бессмыслен, он еще ничего не видел, — это не подлежало сомнению, — но этот признак оживания был, по своему значению, не менее важен, чем первые удары сердца.

Старый Макдуф ждал, забывая себя, и нетерпение его все возрастало. Он видел проблески жизни, но появятся ли проблески сознания?.. Овладеет ли воскресший словом, мыслью?.. Что, если он остановится на ступени животной жизни и дальше не пойдет?..

На пятый день в глазах появилось первое осмысленное выражение; Джордж стал походить на человека, пробуждающегося от сна. Макдуф и Манфред ожидали полного возвращения сознания не позднее следующего дня.

Теперь они не сводили глаз с лица своего пациента. Заметив, что лицо воскресающего задергалось, старый профессор крикнул Манфреду и Кимбаллу, только что вошедшему в лабораторию:

— Поднимите его под руки! Прислоните спиной к подушке, чтобы он сидел!.. Я сам буду следить за ним!.. Мне что-то показалось…

Джорджа осторожно приподняли; теперь он сидел, облокотившись на подложенные за спину и с боков подушки. Все трое впились глазами в его лицо.

Губы воскресшего дрогнули, потом разомкнулись, задвигались… Он говорил… Это была первая, рудиментарная попытка членораздельной речи. Из уст Джорджа вылетали тихие, смутные, непонятные звуки, но старый профессор даже не старался расслышать их; он был теперь глубоко убежден, что его сын вскоре заговорит осмысленно.

Воскресший, очевидно, узнал лицо отца: его глаза оживились, в них появилось выражение умиленной радости.

^{Глаза воскресшего оживились…}

Он повел глазами по сторонам. Он кого-то искал взглядом. И вдруг послышались уже ясные и отчетливые, хотя тихие, как шепот, слова:

— Эмма, Тоби, где вы?..

Радостный и гордый, старый профессор склонился над сыном, стараясь не упустить ни единого признака возрождения его разума. Едва ли с самого дня сотворения мира существовал отец, который смотрел бы в лицо своего ребенка с такими странными чувствами и мыслями, какие овладели сейчас ученым старцем.

Кимбалл, в свою очередь, разинув рот, смотрел на человека, которому удалось совершить такое чудо из чудес. Что же касается Манфреда Свифта, он беспокоился. Он боялся, что старик Макдуф может увлечься, что отец может взять в нем верх над ученым, что он утомит воскресшего, истощит его еще слабые силы.

Макдуф, на вопрос сына о жене и ребенке, тихо и нежно ответил:

— Погоди, ты скоро их увидишь, и свою Эмму, и своего Тоби. Мы приехали за тобой и отвезем тебя туда, к ним. Только надо быть очень, очень осторожным. Слушайся меня. Тебе вредно любое сильное волнение. Тебе надо еще долго спать. Потом мы наговоримся досыта. Успеем еще! А сейчас не надо разговаривать. Ты слышишь меня, понимаешь, что я сказал?..

Джордж болезненно сморщился. Его мысли уже вязались одна с другой, но дело шло еще туго.

— Еще спать? — пробормотал он. — А мне казалось, что я и так уже спал… долго, долго!..

— Да, дитя мое, но этого мало; надо еще поспать. Поверь в этом своему старому отцу, который приплыл издалека сюда, к тебе, чтобы спасти тебя.

— Отец, — проговорил воскресший, чьи глаза вновь оживило сознание, — да… отец!.. Так это ты здесь, отец?..

— А ты и не узнал меня?.. Ну, тут нечему дивиться. Ведь ты вернулся из далеких краев, дитя мое.

— Ах, да!.. Я помню эти ужасы… льды… А где же другие?..

— Погоди, потерпи… Мы поговорим и о них, поговорим обо всем. На сегодня довольно. Ты и так уж совсем утомился. Спи! Надо еще спать!

— Надо?..

— Надо, дорогой мой, необходимо, ради твоего же блага.

— Моего блага?..

Воскресший, видимо, затруднялся понять эти слова. Общие представления у него еще не сформировались.

— Спи же, спи, мой Джордж, — продолжал старый профессор. — Ты теперь упрямишься, как в те годы, когда ты был малюткой, помнишь?.. Когда мать укладывала тебя в твою теплую постельку…

— Мать, мама… Бедная мама!..

И впалые глаза забегали по сторонам, ища знакомый образ любимой матери.

— Увидишь и маму. Она тебе споет колыбельную песенку. Помнишь, и я тебе напевал.

Воскресший легко воспринимал воспоминания детства. Он понял, о чем говорил отец. Должно быть, он вспомнил и песенку. Старый Макдуф запел ее своим старческим голосом, и его сын, словно снова превратившись в ребенка, которого убаюкивают родители, слушал, слушал, тихо улыбаясь, потом задремал и заснул. Его снова уложили и укутали. Чтобы обеспечить долгий и спокойный сон, отец сделал ему впрыскивание какого-то снотворного.

— Смотрите, не ошибитесь! — невольно вырвалось у Кимбалла, когда старый профессор выбирал склянку с нужным снадобьем среди бесчисленного множества других.

Макдуф и внимания не обратил на его предостережение, но Свифт вздрогнул, и это не укрылось от старика. Он поспешил выпроводить Кимбалла из лаборатории и обратился к своему ассистенту:

— Слушайте, Манфред. Вы определенно ведете себя как одержимый! Вам, должно быть, неотступно чудится ад, и мне думается, что вы в самом деле туда попадете!

— Я принял участие в этом злодействе, но не раскаиваюсь и не жалею, потому что оно помогло вам вернуть к новой жизни вашего сына. Но, как бы я ни был убежден в нашем праве распоряжаться жизнью бесполезного человека, каким бы сильным ни сознавал я себя под защитой этого права, как бы твердо ни был я убежден в отсутствии бесплотной души внутри нашего тела, я все-таки не в состоянии отделаться от того чувства, которое обычно называют угрызениями совести, и это повторяется каждый раз, когда я слышу хоть какой-нибудь, самый отдаленный намек на смерть того человека…

— Угрызения совести? — иронически перебил его старик. — Что такое совесть? Что это за орган? В какой части тела он помещается? Простонародье, сколько помнится, верит, что угрызения совести происходят где-то около кишечника. Это, пожалуй, недурно придумано… Знаете что, Манфред? Бросьте вы, наконец, все эти глупости! Вы обещали мне, что мы больше не будем возвращаться к этому предмету. Наблюдайте-ка лучше повнимательнее за нашим пациентом. Подежурьте, у вас сил больше. А я немножечко посплю. Затем сменю вас.