Ледяная могила
(Роман приключений) - Жиффар Пьер - Страница 22

Старик во время своего спича не сводил глаз с сына. Манфред и Кимбалл тоже внимательно следили за ним. Он был еще слабоват, и неизвестно было, как он вынесет известие о том, что был не просто приведен в чувство после чего-то вроде обморока и потом вылечен от тифа и скарлатины (как он до сих пор думал), а в самом деле воскрешен из мертвых, ибо оставался трупом семь месяцев. Когда Джордж услышал, что он «оставался трупом с апреля этого года», на его лице ясно отразилось сильное впечатление, оказанное на его этой новостью. Чтобы не дать ему времени на излишние размышления, Кимбалл поспешил приступить к церемонии представления членов экспедиции и людей экипажа. Беннет, Паттен и Гардинер поочередно подошли к Джорджу, пожали ему руку, обменялись словами привета и отошли в сторону.

Настала очередь второго круга.

— Вот наши скромные спутники и соратники, — сказал Кимбалл, представляя машиниста и боцмана.

Оба они скромно пожали руку Джорджу.

К счастью, повар и его сторонники не решились выполнить свою угрозу и подали руки Джорджу, так что и с этой стороны все обошлось благополучно. Когда дошла очередь до Черча, капитан напомнил Джорджу, что на «Прокторе» был его брат.

— Да, это так!.. Бедный Черч!.. — сказал Джордж.

Юнга, к своему удивлению, не умер от страха. «Мертвец» ласково потрепал его по щеке своей слабой и бледной рукой.

Когда все люди поприветствовали его, Джордж пожелал обратиться к ним с коротенькой речью.

— Дорогие друзья мои, — сказал он, — не знаю, как благодарить вас за отвагу и преданность, с какими вы явились в эти ужасные места к нам на выручку. Увы, я счастлив, — но мои злополучные спутники не смогли разделить мое счастья! Спасибо вам за то, что вы пришли ко мне и протянули мне ваши дружеские руки. Я навеки останусь другом всем вам, вплоть до этого милого мальчугана… Итак, теперь я видел всех, кто прибыл сюда на этом судне?

Чей-то голос в задних рядах тихо и сдержанно ответил:

— Нет, тут не все. Одного нет.

— Здесь нет двоих, — добавил другой голос.

Кимбалл поспешил разъяснить, что они понесли потерю в лице одного из членов экспедиции, а именно ее молодого ботаника, Джустуса Квоньяма.

— Ах, бедный!.. — сказал Джордж. — Ну, а другой?..

— Другой-то жив и здоров, — ответил капитан, — но пришлось его заковать и засадить в карцер. Это тюленепромышленник, аргентинец; мы взяли его с собой, потому что он хорошо знает эти места, много лет охотился тут на тюленей и мог служить проводником. Он, как раз, первым и набрел на вашу могилу во льду.

— Как же можно оставлять человека в карцере в такой день? — с упреком вымолвил Джордж, обращаясь к отцу и капитану.

Отец что-то тихонько ответил ему, но Джордж возразил:

— Ну так что же! Все равно, уж надо его простить, что бы он ни сделал. Я уверен, что вы мне не откажете. Ведь это моя первая просьба по возвращении к жизни. Прикажите освободить этого беднягу! Или приведите его сюда хоть в цепях. Я сам и сниму с него цепи, если позволите. Не правда ли, друзья, хорошо начать новую жизнь с прощения?

Послышались тихие одобрительные возгласы.

Капитан Кимбалл, захватив с собой людей, пошел за Мендезом, а Джордж тем временем снова принялся горячо благодарить отца и его ассистента за их труды и заботы о его воскресении из мертвых. Затем он спросил:

— Но что такое совершил этот человек, за что его заковали?

Отец снова что-то шепнул ему, и могло показаться, что симпатия Джорджа к арестанту несколько охладела. Но все же он сказал отцу:

— Ну, что уж там! Разве есть такие преступления, которые совсем невозможно простить?

Между тем, Кимбалл вернулся в лабораторию, приведя с собой скованного аргентинца. Тот был всклокочен, взволнован; он вошел, выпучив свои черные, яркие глаза и, едва взглянув на Макдуфа и Манфреда, сейчас же от них отвернулся. Макдуф немного тревожился по поводу исхода свидания сына с Мендезом. Но что мог сказать аргентинец со своим убогим знанием английского языка? Каково же было его изумление, когда Джордж сразу обратился к Мендезу с вопросом на испанском! Аргентинец мгновенно так и расцвел от удовольствия. Вопросы и ответы, никому из присутствовавших не понятные, быстро следовали друг за другом; видно было, что эти два человека совершенно свободно объяснялись и вполне понимали один другого.

— Разве ты знаешь испанский, Джордж? — спросил его отец. — Ведь у вас в школе не преподавали этот язык?

— Это верно, отец. Я, уезжая из Филадельфии, не знал ни слова по-испански. Но к югу от Магелланова пролива мы подобрали в море двух испанцев-рыбаков с погибшего судна. Высадить их было некуда, мы их и взяли с собой, чтобы на обратном пути доставить на родину. От одного из них я и выучился говорить по-испански. Разве никто из вас не знает испанского?

— Никто. Переводчиком нам служил умерший ботаник Квоньям.

Едва кончился этот разговор доктора с сыном, как аргентинец разразился резкими, отрывочными фразами, грозно обвиняя старого профессора, его ассистента и капитана. Ни один из них не понимал слов аргентинца, однако все трое чувствовали, что речь шла о них, и опасались впечатления, которое могли произвести на Джорджа обвинения Мендеза. А Лоа все говорил и говорил; его глаза метали молнии, он поворачивался всем корпусом, потрясал связанными за спиной руками, и с каждой минутой его речь становилась все бешенее и бессвязнее.

Джордж хотел о многом его расспросить, о многом потребовать разъяснений, но ему не удавалось вставить ни слова; аргентинец не позволял ни остановить, ни прервать себя. В начале его бурной филиппики Джордж только пожимал плечами; он, видимо, не верил словам аргентинца и считал их бредом. Но затем он невольно начал вслушиваться. Очень вероятно, что покойный Квоньям рассказал Мендезу все, сказал и о том, что старый профессор намеренно его чем-то отравлял под видом лечения…

Мало-помалу исхудавшее лицо Джорджа приняло выражение, глубоко встревожившее Макдуфа, его ассистента и капитана. Он поддавался Мендезу, начинал находить в его рассказе какие-то связующие нити с тем, что ему было известно. Фантазии аргентинца и факты действительности начинали сцепляться и складываться в нечто целостное…

Пока Мендез продолжал разглагольствовать, Джордж все больше и больше бледнел. Это бросилось в глаза и Макдуфу, и его ассистенту, и капитану. Отец решил положить этому конец. Он наклонился к сыну и сказал ему:

— Ты позвал его за тем, чтобы собственноручно снять с него оковы. Так сними же, и пусть он убирается ко всем чертям. Он всех нас оглушил своей болтовней, да и тебя явно расстроил.

— Дуглас, — обратился Джордж к своему другу, — вели отвести этого аргентинца обратно в карцер. Я просил за него, отец согласился его простить. Пусть так и будет. Но я сначала хочу обдумать его слова.

— Это какой-то слабоумный, — заметил Кимбалл.

— Я и сам вижу, что слабоумный, так что всего благоразумнее будет оставить его еще на некоторое время под надзором.

— Но что же такое он тебе рассказывал?

— Так, глупости, — ответил Джордж, обведя усталым взглядом отца, его ассистента и капитана, и снова повторил: — Пусть его отведут назад в карцер.

Силы, очевидно, покинули его. Он глубоко вздохнул и упал на подушки.

Джордж попросил, чтобы его оставили в покое, дали ему подумать. Он сослался на утомление, на беспокойство, возбужденное в нем всем, что ему пришлось узнать за последние дни. Старый Макдуф был этим очень доволен и окружил сына строжайшим карантином. Молчание, одиночество, сон, отдых и укрепляющая пища, — это был как раз тот режим, о котором он давно уже мечтал для своего пациента.

25-го ноября Джорджу, очень окрепшему, позволили встать с постели. Его тепло одели, он походил по каюте, посидел в покойном кресле. Отец решил, что такой порядок жизни он должен выдержать месяц, а потом можно будет разрешить ему выходить на палубу, дышать живительным морским воздухом. Скоро «Эмма Пауэлл» должна была выйти из бухты Воскресения (как назвали и обозначили на карте заливчик, где совершилось все описанное); оставалось только разобрать барак и погрузить его на судно. Отплытие было назначено на 1-е декабря; следовательно, в Филадельфию экспедиция могла прибыть в марте, считая, конечно, остановку в Буэнос-Айресе.