Живая вода
(Рассказы) - Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Страница 5

— Тоже вот, например, я знаю несколько случаев когда молнией убивало коров, а быка ни одного.

Это уже было окончательно обидно для дам, и некоторые поднялись из-за стола. Доктор постарался поправить неудобный разговор.

— Многоуважаемый, ведь это понятно само собой, — я говорю о коровах. — Ведь в стаде коров в пятьдесят штук приходится всего один бык. Что касается того, что молнией убивает чаще всего женщин, то это опять понятно. Грозы бывают летом, а мужчины, в данном случае мужики, все в поле, а дома остаются бабы. Постройки, хотя и невысокие, все-таки притягивают к себе молнию… Вот вам и объяснение.

— А я замечал, что молнией никогда не убивает собак и кошек, — говорил о. дьякон. — Весьма странно, доктор…

— Ну, уж этого я не могу объяснить, — ответил доктор, разводя руками. — Этак мы дойдем до тараканов и комнатных мух.

Разговор о грозе кончился, и мы отправились отдыхать по своим номерам, хотя и странно было говорить: отдыхать, потому что, кроме доктора и Карла Карлыча, по целым дням никто ничего не делал.

— А хорошо… — думал вслух Иван Васильич, стараясь поудобнее улечься на своей кровати. — Право, хорошо!.. Я не понимаю, зачем так волнуется наш Карл Карлыч, Вот я, — я всего несколько дней, как пью воду, а уж чувствую себя гораздо добрее.

— Я невольно засмеялся, но Иван Васильич продолжал развивать свою мысль.

— Нет, серьезно говорю: добрее. Вы понаблюдайте за собой и убедитесь, что я прав.

— Как же я могу в этом убедиться, т. е. в том, что сделался добрее?

— А очень просто… Вчера вы легли вечером и сейчас же заснули, а я долго не мог заснуть. Лежу, и сам здоров, а заснуть не могу. Ну, раздумался о том, о сем… И что же бы вы думали, припомнил какой случай: возил нынче зимой мне мужичок дрова, и я его обидел. Так, за здорово живешь, обидел… Разгорячился и обругал его, а он стоит передо мной, снял шапку и смотрит на меня такими жалкими глазами. Ведь, разве хорошо обидеть бедного человека? Вот я и раздумался. Бедный такой мужичонко, и лошаденка у него самая дрянная, а ведь он семью кормит, вытянулся на работе.

— При чем же тут Солонец?

— А вот при этом самом… да. Отчего я раньше этого не подумал? А тут лежу, и сделалось мне совестно, так совестно… Думаю: как только приеду домой, сейчас разыщу этого мужичонку и… Одним словом, сниму с себя грех, чтобы совесть не мучила.

Иван Васильич хотел еще что-то сказать и даже раскрыл рот, но в этот момент в нашем коридоре послышался такой отчаянный вопль, что мы оба вскочили с своих постелей.

— Мальшики!.. Мальшики!! О, мальшики!!!

— Это Карл Карлыч бунтует… соображал Иван Васильич. — Не даром давеча доктор говорил, что он устроит штуку.

Когда мы выскочили в коридор, нашим глазам представилась такая картина: в глубине коридора стояли два англичанина с трубками в зубах, бесстрастные и неподвижные, как два истукана; ближе к нам стояла худенькая польская дама, за спиной которой прятались ее воспитанники. Перед ней стоял Карл Карлыч, возбужденный, красный, неистовый, с поднятыми вверх кулаками.

— Я вам не позволю убивать детей! — кричала худенькая дама, тоже поднимая руки. — Наконец, вы забываете, что я дама, и что кричать так на меня доктор вам не позволит… да…

— Ваши мальшики стучал мой дверь!! — неистово выкрикивал Карл Карлыч. — Мой работал, а мальшики мне мешал… Мальшики стучал мой дверь… О, я их буду убивать, ваши мальшики! Вот так: крак! Кнакс!!. Трах…

Карл Карлыч энергичными жестами показал, как он уничтожит двух маленьких польских шалунов. В этот критический момент показался в конце коридора доктор.

— Многоуважаемые, успокойтесь! — кричал он на ходу задыхаясь. — Карл Карлыч… мадам… ради Бога! что такое случилось?

На шум выскочил о. дьякон, седенький купчик, какие-то две дамы, приехавшие только вчера, — одним словом собралась публика.

— Я дама, а он хотел убить моих детей, — объясняла польская дама, задыхаясь от волнения. — Да, вот все это слышали… Он и меня убьет, а я дама.

— О, мальшики!! — неистово вопил Карл Карлыч. — Мой работал… мой никому не стучал дверь…

Доктор, не тратя напрасно слов, схватил Карла Карлыча под руку, и силой утащил его в его номер. Полька с своими воспитанниками моментально скрылась, как наседка, которая прячет цыплят от ястреба. Англичане постояли, очевидно ожидая еще нового представления, и потом величественно ушли в свой номер. О. дьякон зашел в наш номер и, чтобы поделиться впечатлениями проговорил:

— Мальчики, конечно, не правы, но и Карл Карлыч потерял всякое душевное равновесие… Вообще, нехорошо.

Все номера разделялись между собой тонкими дощатыми переборками, и слышно было все, что делалось в соседних номерах. Голос Карла Карлыча разносился по всему коридору. Он страшно неистовствовал и говорил, что-то, вероятно, очень обидное по адресу «дам с мальшики».

— Многоуважаемый, успокойтесь, — уговаривал его доктор. — Выпейте стакан воды…

— Вы меня принимаете сумасшедший человек, который бежал на клиники?

— Нет, вода успокаивает, многоуважаемый!..

— Пусть ваш дам с мальшики пьет вода, пусть вся река пьет… О, если бы она не был дам… да… Я… я сказал бы ей, как честный баварец: ти — дурак!!..

Докторский спокойный голос подействовал, как вода, и Карл Карлыч вдруг начал стихать.

— Ведь у вас в Баварии, многоуважаемый, есть свои дети, а все дети любят пошалить…

— О, большой шалун!..

— Вот видите, многоуважаемый… Если уж баварские дети шалят, то русские все шалуны. Ведь они вырастут большими и тогда не будут стучать в двери чужих комнат. Так?

— Зачем я люблю дети, доктор? А они мне дают на нервы…

В голосе Карла Карлыча вдруг послышались слезливые ноты. Доктор что — то говорил вполголоса, а потом было слышно, как он наливал воду в стакан.

— Он плачет? — удивлялся о. дьякон.

— Кажется… У него истерический припадок.

— Мне, знаете, он нравится… добрый он в сущности и детей любит…

Посмотрев в окно, Иван Васильич проговорил:

— А гроза-то будет… Очень хорошо… После грозы вся земля точно вздохнет. И всем делается легко…

Вечером действительно разразилась гроза, одна из тех буйных гроз, какие бывают только в горах и в подгорных местностях. Наша компания собралась на террасе, за исключением Карла Карлыча.

— Он теперь лежит в постели и голову спрятал под подушку, — объяснял доктор. — Страшно боится грозы…

— И дамы все попрятались по своим номерам…

Из нашей компании, вероятно, многие побаивались грозы, а в том числе и я. Не то чтобы страшно, а неприятно. Если кто совершенно не боялся грозы, так это о. дьякон. При каждом всполохе молнии он шептал:

— Хорошо… Въявь чудо… Глагол небесный.

— И грешная душа растет, — прибавлял Иван Васильич. — А я побаиваюсь грозы, особенно, когда один. На людях не так страшно…

Гроза разразилась с жестоким ливнем. Перед особенно сильными ударами грома дождь на несколько секунд стихал, точно сознательно подготовляя световой и звуковой эффект. И действительно, получалась редкая по своей красоте картина: из окружавшей тьмы на одно мгновение всполохом молнии выхватывалось громадное пространство — и река, и деревня за рекой, и далекие поля. Все было ясно до мельчайших подробностей. После каждого всполоха молнии, тьма делалась еще темнее, видимый мир точно проваливался в бездну, а вместе с ним в этой тьме исчезал и человек с его большим страхом за свое маленькое ничтожество. Древние слышали в грозе разгневанный голос своих богов, и мы прислушиваемся к этому голосу с мистическим страхом, не смотря на все наши знания.

Гроза продолжалась часа полтора. Истомленная зноем земля была напоена целительной влагой, омыт был каждый листочек, напилась воды досыта каждая травка. Гроза умчалась. Реже и реже доносились громовые раскаты, точно залпы отступавшей неприятельской армии. Из лесу потянуло смолистым ароматом и запахом лесных цветов и засвежевшей травы.