Мертвый сезон - Воронин Андрей Николаевич - Страница 39

• Предыдущая
• 39/79
• Следующая

– Брось, – безнадежно отмахнулся Стаканыч, – зачем тебе лишние проблемы?

– Лишние проблемы всем ни к чему, – согласился Глеб. Наклонившись, он выволок из-под раскладушки упакованную сумку и забросил лямки на левое плечо. – Ну, Степаныч, не поминай лихом. Вот, возьми за постой.

Стаканыч недоверчиво уставился на две стодолларовые бумажки, которые протягивал ему Глеб.

– Это еще что? Мы ж договаривались...

– Я помню, как договаривались, – сказал Глеб. – Синяков на физиономии в нашем договоре не было. Да и картин твоих что-то не видно, а о том, чтобы их терять, мы тоже не договаривались. Считай, что это неустойка – ее первая часть, скажем так.

– Ну, не знаю, – проворчал Стаканыч, однако деньги взял.

Впрочем, вид у него при этом был такой, словно старик не вполне понимал, что берет и, главное, зачем, – похоже, мысли его были заняты совсем другими вещами, по большей части невеселыми.

– Все будет хорошо, – повторил Глеб и, осторожно пожав сухую стариковскую ладонь, вышел в ночь.

Константин Сергеевич Завьялов остановил такси в полуквартале от дома. Мешок с картинами он повесил на плечо, а складной планшет с торчащими деревянными ножками взял под мышку. Получилось тяжело и неудобно – как обычно, впрочем. Гораздо проще было бы подкатить на такси к самой калитке, но тогда Клавка увидела бы, что он опять разъезжает на машине, как какой-нибудь барин, и устроила бы ему головомойку. По части головомоек Клавка была великой мастерицей, устраивала их по любому поводу, и заставить ее замолчать было делом невозможным – во всяком случае, у Кости Завьялова это никогда не получалось. Он даже бить ее пробовал, но быстро бросил эту затею, потому что Клавка только того и ждала – поднимала крик на всю улицу, визжала как недорезанная и во всю глотку звала милицию. Соседи, в общем-то, привыкли, но бывало, особенно ночью, после двенадцати, что у некоторых не выдерживали нервы, и милицию все-таки вызывали. В последний раз, когда такое случилось, участковый, ни дна ему ни покрышки, всерьез пообещал Косте лишить его городской прописки и организовать годик-другой за хулиганство с причинением телесных повреждений. Тогда все началось с того, что Костя купил себе более дорогие сигареты, чем обычно, а кончилось, сами понимаете, в КПЗ. А такси – это вам не какие-нибудь сигареты, за такси Клавка всю печень выклюет, змеюка...

И главное, сделать с этой гадиной Костя ничего не мог, не имел права. Жил он у нее в домишке на птичьих правах – не муж и не родственник, а так, не пришей собаке хвост – в общем, сожитель, и точка. Когда-то Костя по глупости потерял свое собственное жилье – то есть это его недоброжелатели считали, что по глупости, а на самом деле по большому невезению, – так что теперь целиком и полностью зависел от перепадов настроения своей сожительницы. А у нее, заразы, и перепадов никаких не наблюдалось; настроение у нее всегда было одинаковое – сволочное, и больше всего на свете любила она помыкать мужиком, как дворовым псом: поди туда, принеси это, копейки лишней не потрать, а не будешь слушаться – вычеркну из домовой книги, и пойдешь куда глаза глядят, к бомжам в подворотню.

Костины занятия живописью Клавка полагала пустой тратой времени и отлыниваньем от настоящей, истинно мужской работы. А хуже всего, что тут эта стерва во многом была права. Вслух Костя Завьялов этого никогда бы не признал, да и мысленно, наедине с собой, с этим не соглашался. Но даже у него случались просветления, когда он не то чтобы понимал, но начинал смутно догадываться, что занимается в жизни чем-то не тем и что живописец из него, как из дерьма пуля. Да и как было не догадываться! Набережная с ее свободной конкуренцией – это как лакмусовая бумажка. Берут картины – значит, хорошие, а не берут – ну, извини... Конечно, покупатель в основной своей массе – валенок и лох, который только и ждет, чтобы его в лапти обули. И везение тоже нельзя сбрасывать со счетов, и целую кучу других факторов... Но все-таки главное – картины. Костины картины брали с большой неохотой, а у Чернушкина, у этого старого гриба, которому уже ничего в жизни не надо, кроме бутылки портвейна, расхватывали, как горячие пирожки. Тут поневоле задумаешься. К тому же случалось, и не раз, что заезжие курортники, особенно столичные – из Москвы, из Питера, – прямо так Косте и говорили: "Ты чего, братец, с ума сошел, что ли? Это у тебя, что ли, картины? Заборы иди красить, сам не позорься и людей не позорь, которым на твою мазню смотреть приходится..." Костя, конечно, отлаивался, как умел, а потом списывал такие разговоры на желание сбить цену, однако сомнения все-таки закрадывались. А тут еще эта Клавка, будь она неладна...

Однако Костя не унывал – ломил по жизни, как танк, с таким же, как у танка, тупым и злобным упорством и где хитростью, где кулаком, а по большей части, конечно, луженой своей глоткой вырывал, выдирал, выгрызал из жизни трудовую копейку. Банда мозгляков и хлюпиков на набережной уже давно смотрела ему в рот, и Завьялов не раз думал – а где думал, там и вслух говорил, конечно, – что, если в не отсутствие диплома о высшем образовании, был бы он сейчас большим руководителем. С ним соглашались – ого, попробовал бы кто заспорить! Вот это вот, считал Костя, и есть настоящий талант руководителя – когда с тобой спорить боятся...

Правда, если так рассуждать, получалось, что у Клавки, к примеру, талант руководителя еще больше, чем у него, – вон как она им помыкает! Но и этим Костю было не сбить. Баба – она баба и есть, что с нее возьмешь?

Словом, жилось Косте Завьялову нелегко, но и не так чтобы очень уж тяжко. Авторитет его рос прямо на глазах, и даже Гамлет прислушивался к его словам – не посмел отказать, когда Костя попросил приструнить чересчур крутого москвича, который вздумал устанавливать на набережной свои порядки. Так что единственное покушение на высокий авторитет Кости Завьялова было пресечено в самом зародыше, и сегодня он все это очень доходчиво объяснил Стаканычу. Крепко объяснил, чтоб запомнилось надолго...

При воспоминании о том, как он разобрался со Стаканычем, в душе у Кости снова шевельнулось чувство какой-то неловкости, но он привычно отогнал его. Конечно, бить по лицу старика, да еще к тому же собственного учителя, не очень хорошо, хвастаться этим не станешь. Ну а как иначе-то? Ведь говорили же ему, сто раз говорили: не плюй в колодец, не мочись против ветра, себе же хуже сделаешь! Ведь что получается? Если Стаканычу можно игнорировать Костины требования, значит, и другим тоже можно! А если на набережной все начнут вытворять что в голову взбредет, что тогда будет? А то и будет, что Костя Завьялов быстренько останется без заработков. Кто его тогда кормить-поить станет – Стаканыч? Ох, вряд ли!

Убедив себя в том, что проведенная со Стаканычем "воспитательная беседа" была вынужденной мерой, Костя выбросил старика из головы и стал прикидывать, сколько еще сезонов ему надо отстоять на набережной, чтобы купить себе какое-никакое жилье и перестать наконец зависеть от Клавки. Получалось, увы, что своим углом обзавестись не получится ни в будущем году, ни через год, ни даже через два. И как обычно, размышляя на эту тему, Костя подумал, как было бы славно, если бы Клавка в один прекрасный день тихо и незаметно пропала – просто ушла бы из дому и больше не вернулась. Родственников у нее не было, зато Костя был прописан в ее доме и мог бы, наверное, с помощью Гамлета подмазать кого следует, с тем чтобы домишко достался ему.

И снова, опять же как обычно, Косте подумалось, что Гамлет, если его хорошенько заинтересовать, мог бы организовать не только присвоение домика, но и исчезновение Клавки. Что ему стоит, в конце концов? Дело-то нехитрое...

Вечер был теплый и в то же время не такой удушливо-знойный, как это бывает летом. Южные сумерки быстротечны; на город уже опустился черный бархат ночи, и вдоль улицы зажглись редкие фонари, сверкавшие сквозь черное кружево листвы, как огромные драгоценные камни. Вокруг них, прямо как летом, облачками кружилась мошкара. Кругом было тихо, лишь из упрятанных в темных садах, увитых виноградными лозами домишек время от времени слышалось то бормотание работающего телевизора, то голоса и смех, то стук посуды. Изредка оттуда доносились вкусные запахи позднего ужина. Завьялов миновал припаркованный на обочине возле чьей-то калитки "Москвич" и вступил в размытый круг зеленоватого света от висевшего на столбе ртутного фонаря.

• Предыдущая
• 39/79
• Следующая