Польские народные легенды и сказки - сказки Народные - Страница 4

С трудом обратил шахтер к окнам угасающий взгляд. Хотелось старику встать и выйти за калитку, чтобы в последний раз взглянуть на поля и потешить взор мельканием спиц на копре шахты. Но силы все слабели и уходили из немощного тела, как вода из разбитой посуды, а глаза застилала предсмертная тоска.

— Умираешь… И дома тебе не жалко? И меня?.. — зарыдала жена-старуха, присев на краешек его постели.

— Конечно, не радуюсь, — прошептал он. — Жалко тебя, очень жалко. А больше всего шахту жалко.

Удивилась жена:

— Шахта ведь не человек.

— Пятьдесят годков там проработал. Сжились мы…

Но смерть равнодушна к людской тоске. Она все яростней отнимала жизнь у шахтера, а когда в избе воцарилась тьма, отняла ее совсем.

Шагает горняк Млечным Путем, и такой неудобной кажется ему эта дорога: камни сияют, как звезды, свет слепит глаза, привыкшие к земным тропкам, ноги ступают не так смело. Куда свободнее чувствовал он себя на шлаковой дорожке, по которой каждый день ходил на шахту.

Вот добрался он до райских ворот и робко постучал в них трубкой, что захватил с собой, рассчитывая на долгую дорогу. Только он постучал, как за воротами что-то зашелестело, кто-то кашлянул, заскрипел засов, и ворота открылись.

Вход заслонил собой святой Петр-ключник. Шахтер сразу смекнул, что это он: точь-в-точь похож на святого в приходском костеле — белая борода, лысина, обрамленная седыми кудрями, у пояса болтаются ключи, одежда в сборку, больше похожая на бабью, чем на мужскую.

Шахтер низко поклонился небесному ключнику, а святой в ответ дружески проворчал:

— На небеса?

— Да вот пришлось отправиться… На панихиде ксендз говорил, что за столько лет труда заслужил я вечный отдых в раю, никак не меньше. Впустите, святой Петр, пора мне отоспаться под райскими яблонями, а то измучился я здорово. Да и дорога-то дальняя, в гору все…

— Добро пожаловать, — разрешил святой. — Только вот трубку надо оставить в сенях: здесь, на небе, дымить нельзя.

— Да как же я буду без трубки? — запечалился шахтер. — До самой смерти почти не выпускал ее изо рта.

Хотел поспорить, да вовремя прикусил язык, вспомнил, что со святым говорит, не с кем-нибудь…

Швырнул трубку и кисет под куст дикой розы и покорно вошел в рай. Захлопнулись ворота. Тотчас его принял святой Павел, небесный управляющий, представил кому следует, перед господом богом велел стать на колени. А после этого разрешил идти куда угодно. В раю никто никого ни в чем не стесняет.

И святые куда-то ушли, а шахтер остался один. Огляделся кругом и думает:

«Усядусь-ка я спервоначала под райской грушей и схрупаю парочку груш. Столько наслышался о них, дайка попробую, какие они на вкус. А райские-то чудеса еще успею осмотреть, и к тому же не на работу спешить: всем известно — на небе никто не работает. Да что потом делать здесь веки вечные, если все сразу осмотришь?..»

Вот отдохнул он с дороги, поправился на райских харчах, начал посматривать кругом. И чего тут только не было: сады, пруды, стада всякой скотины, да такой диковинной, как в зоологическом саду. Ангелы, всякие святые, облака, звезды… Глянул в какую-то форточку в облаках, подумал: «Поглядеть, что там, на земле?» Но ничего не увидел. Далеко, видно, лежала земля, где-то за тучами, за непогодой. Только в одном местечке, где было чуть повыше, чернело что-то — колесо копра, а может, и не колесо. Так и не мог разглядеть с такой высоты, что там такое.

Осмотрелся он и стал смелее ходить по райским садам. Отлеживался на лугах, любовался цветами и кустами, такими удивительными и нежными, как узор, вытканный по газу. Гладил зверей и птиц: в раю все ручные и ласковые. Травы так благоухали, что дух занимало в груди: ведь на шахте-то он привык к дыму и сквознякам. В голубых ручейках плескались золотые рыбки, куда лучше, чем на шахте у соседа-штейгера. Они шаловливо щекотали ему пятки, когда он сидел на берегу, свесив ноги в воду. Мотыльки сверкали разными красками, заливались соловьи — да так нежно и тихо, как чудеснейшая свирель.

Прошли годы, может быть и много лет: кто вечность измерит? — хорошо было шахтеру в раю.

Но вот стало с ним такое твориться, чего здесь, среди райских удовольствий, сам он никак не ожидал. Затосковал шахтер по прежней будничной жизни, по дорожкам и долинам, по шахте и забоям. Захотелось увидеть знакомые, озабоченные, небритые лица товарищей, смену дня и ночи, зной и непогоду. Надоела ему постоянная праздность. Руки зудели от безделья, требовали работы. Осточертели пахучие дождики цветочных лепестков, шествия ангелов и стриженые ряды диковинных кустов. Не рассердился бы, если б вдруг хлынул настоящий ливень, грянул настоящий гром. Постоянное однообразие, бесконечное счастье преследовали его, ходили за ним всюду, как тень.

Приплелся он к воротам раз, потом другой, попробовал высунуть голову наружу, улучив момент, когда ключник впускал нового жильца в небесную квартиру. Уж так ему хотелось взять кисет и трубку, набить ее табачком, сделать пару затяжек. Да разве найдешь их теперь там, где оставил в день прихода на небеса, — сорняками заросло то место под кустом розы!

Все напрасно. Захлопнулись райские ворота. Святой привратник пригрозил ему длинным ключом, похожим на кирку, да еще для острастки отпустил несколько крепких слов.

— Кто в рай попадает, — заключил он, — это уж навеки. Врата небесные — та же межа, только не поля делит, а жизнь и смерть.

У шахтера, по правде говоря, кончилось терпение. Обратился он к святым во время прогулки по усыпанным звездами дорожкам, хотел поболтать, как когда-то с приятелями, о работе, о шахте, об угле. Да разве об этом с ними поговоришь! Святые в молитве возносили сложенные ладошки, склоняли головы перед богом — старичком, который дремал на подушках-облаках, и славили его без устали. Но о шахтерском обушке или там о крепи в шахте — ни словечка, ни звука. Как будто боялись испачкать языки углем. А может, и не слышали никогда о шахте.

Больше уж он и не лез в их святое общество, бродил и одиночку. Слонялся и каждый раз все острее чувствовал свое одиночество. Понял он, что по земле тоскует, по старушке шахте, до дружкам-шахтерам, по тяжелому шахтерскому рабочему дню. Разноцветные райские туманы не могли затмить в его глазах любимые виды. Ничего он не мог с собой поделать. Метался по пышному раю, как птица в клетке, и безустанно искал выхода.

Разведал за время своих тревожных метаний по раю, какой уголок больше всего по душе господу богу. Подкрался, обманул бдительную стражу небесную, нарушил божеское уединение. Грохнулся создателю в ноги. Старец даже попятился от изумления. На небесах — и тронутый!

— Что надобно? Откуда печаль в твоих очах? Роса осела на ресницах или слезы? Слезы в раю — почти богохульство!

Конечно, господь бог знал все и так только, для вида пенял ему, чтобы проситель мог объясниться свободнее. А тому только это и нужно было! Заговорил так складно, как по-писаному. В жизни так хорошо не говорил.

— Не от горя плачу, боже, и никто мне зла не чинит. Ангелы ходят около меня на цыпочках, всего вдоволь, катаюсь как сыр в масле. Житье без заботы, и приятности всякие кругом. Да в том и беда.

— Как это так? — Добродетельный бог еще попятился назад. Изумление его росло.

Шахтер помолчал минутку, стыдно ему стало, что так собирается он отблагодарить бога за гостеприимство. Но не сдержался. Тоска по родине победила все.

Горячие слова мольбы потоком полились из уст шахтера:

— Все цветочки, птички, изюм… Виды как нарисованные… А мне от этого всего не по себе, нутро во мне переворачивается от тоски. Тянет в шахту, и все райские чудеса мне ни к чему. Смилуйся, благой господи, отошли меня назад, вниз! Позволь запачкать снова руки в угле, попотеть в забое с обушком!

Бог — известно — и есть бог, не то что любой из нас. И сердце у него из меда и воска. Снисходительность удивительная, добродетель бесконечная… А тут как-то непонятно и обидно даже, что шахтер в рай попал — и недоволен.