Помнишь, не забудешь - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 2

Николай Алексеевич остался один.

Он  взял  книгу.  Пробежал  несколько  страниц. Но скучно было читать и казалось  неудобно  держать  книгу  руками  из-под  пледа,  который при этом сползал с плеч и комкался под правым боком.

Николай  Алексеевич  положил  книгу  на  столик  и повернул выключатель стоявшей  на столике легкой лампы-качалки. Теперь кабинет был освещен только рассеянным,  отраженным  от  лепного  потолка  светом  двух лампочек люстры, прикрытой снизу тяжелым, темным щитом.

Николай  Алексеевич  закутался  пледом и погрузился в смутное, приятное состояние полудремы.

Бывало, Николай Алексеевич любил мечтать о будущем. Признак юности и скованной еще силы — мечта о будущем. Мечты о будущем утешали, когда настоящее было темно.

Теперь  Николай  Алексеевич  больше любил вспоминать былое. Старость ли надвигалась,   слишком  ли  яркие  мечты  утомили  душу,  или  милого  много накопилось в былом, — к былому с каждым годом все чаще обращались мысли.

Воспоминания  как  мечты  иногда.  А иногда они как проза. Иногда в них странное сплетение прозы и мечты, милого и постылого.

Что  же  эти  дни, о которых вспоминается так сладко и так горько? Дни, когда было молодо, бедно, трудно и радостно, что же эти дни?

И горе в них было, и тусклость бедной, скудной жизни.

Очень трудна была жизнь, только молодость все скрашивала, и еще более, несравненно более, ее любовь. Любовь милой Иринушки, первой жены Николая Алексеевича.

Иринушкина любовь чудеса делала и на убогий мир действительности надевала для Николая Алексеевича пышный наряд царственной мечты. Милая Иринушка, явленная ему в обличий простодушной Альдонсы, преображалась перед ним торжественною Дульцинеею, прекраснейшею из прекрасных, и преображала для него мир.

Это было давно, так давно!

А теперь?

Теперь  Николаю  Алексеевичу идет — и уже давно идет — пятый десяток. И все  в  жизни его изменилось. Бледная, скучная бедность отошла. Жизнь полна, легка, приятна. Хорошо теперь Николаю Алексеевичу живется.

Хорошо?

Да, конечно, хорошо.

Только  иногда  странно  как-то. Бедность и достаток, откуда они? Зачем они  так  пытают  человека?  Зачем  то  немудрое,  чего  добивается человек, приходит так поздно?

Вот  были  годы, когда, едва начав свою самостоятельную трудовую жизнь, бедный  учитель  в  уездном  городишке,  женился Николай Алексеевич на своей милой  Иринушке.  Женился потому, что любил Иринушку, потому, что она любила его. Женился, хотя оба они были бедны и одиноки.

Жена  молоденькая  в  его  доме,  и  свирепая в его доме бедность. Душа просит  радостей  и  смеха,  а  жизнь  грозит напастями и бедами, и утомляет трудами, и не дает отдыха.

Работали они оба очень много, а денег у них в доме было очень мало. Порою и совсем не было денег. И очень мало было вещей. Да и те вещи, которые были, были плохи.

Но разве деньги и вещи сильнее человека?

Город,  где  они  жили,  был  скверный,  маленький,  ветхий  городишко, обнищавший  вдали  от сильных людей и от больших дорог. И люди в этом городе жили  жалкие,  угрюмые,  злые,  завистливые,  нищие  духом люди. А те, в ком теплилась  живая душа, томились там, и тосковали, и рвались убежать из этого постылого  города,  от этой тусклой жизни; и, если не могли убежать, умирали рано, или убивали сами себя, или спивались.

А   вот   теперь   у  Николая  Алексеевича  дорогая,  красивая,  хорошо обставленная  квартира  на  одной  из  лучших  улиц  большого города. В этой квартире  с Николаем Алексеевичем живут жена его, дети, у детей гувернантка, студент-репетитор,  бонна  и  целый  штат  прислуги.  В  этой квартире часто бывают  гости,  милые,  любезные, просвещенные люди; смеется и плачет рояль, кто-то  поет нежные и страстные романсы; танцуют весело и оживленно; говорят обо  всем,  что  в широком мире случается, волнуя сердца, и что в искусствах живет  живою  жизнью.  Когда  нет  гостей,  вечер  занят театром, концертом, маскарадом, посещением знакомых, ужином в ресторане.

Николай  Алексеевич  работает  много, но все-таки гораздо меньше, чем в те  юные  годы,  его  первые  годы жизни с милою Иринушкою. Имя его довольно известно,  книги,  которые пишет Николай Скоромыслин, раскупаются неплохо, в обществе  о нем иногда говорят, газеты бранят его с достаточною свирепостью, словом, известность несет ему свои дани.

Николаю  Алексеевичу,  конечно,  кажется, что у него мало денег. Никому из  живущих  в городах не довольно того, что есть. Николай Алексеевич в этом не составляет исключения.

А  все-таки  получает  Николай  Алексеевич за иной месяц в двадцать раз больше,  чем  он  получал  за  то же время в те давние годы, за иной месяц в тридцать  раз  больше, а то иногда и в сорок раз. Бывают и еще более удачные месяцы, но редко.

Когда  Николай  Алексеевич  получит  в  сорок  раз  больше,  чем прежде получал  за  месяц, то часть этих денег откладывается; если в тридцать раз — концы  с  концами кое-как сводятся; если только в двадцать, тогда тратятся и те  деньги,  которые  были  отложены  в  удачливые месяцы. Но в конце концов денег  на  все  хватает — и на скромный образ жизни, и на книги и картины, и на  заграничные ежегодные поездки, без которых никак нельзя обойтись, потому что  все  знакомые за границу ездят и много об этом говорят и потому, что за границею  жить  легко,  приятно и удобно. Приятнее, чем в России, где газеты каждый день приносят такие странные, неожиданные новости.

Николай Алексеевич скучающими глазами обвел знакомые, приятно-привычные предметы своего кабинета. Все здесь было дорого, просто, прочно и красиво, в строгом скандинавском духе. Преобладал спокойный, холодный темно-синий цвет.

На  громадном  письменном  столе были расположены в педантичном порядке бумаги,  конверты,  чернильницы, карандаши, рамки с портретами, часы, лампа, подсвечники,   вазы   с  цветами,  бронзовые  фигурки  для  надавливания  на разрозненные  бумажки  и  еще  какие-то  красивые  вещицы  без определенного назначения.  По  стенам стояли шкафы американской системы, набитые книгами в переплетах  и  без  переплетов,  и  все эти книги были расставлены строго по форматам — маленькие повыше, — и в каждом формате по алфавиту.

В  углу  близ  окна  стояла  очень  странная,  но дорогая скульптура, — словно  ножом  или  долотом  наспех  вырезанная  из  липового чурбана фигура неуклюжего,  некрасивого, голого увальня, опирающегося на палку и согнувшего для  чего-то  толстые,  мягкие  колени.  Но  это было не дерево, а мрамор, и непонятно  было,  зачем  так  безжалостно изуродован кусок прекрасного камня талантливым  скульптором. А что скульптор был талантлив, это было несомненно при  первом  же  взгляде на эту диковинную статую, столько в ней было силы и незабываемой выразительности.

В  таком  же странном роде были и несколько висевших по стенам картин в гладких  серебристо-серого  цвета  рамах.  Краски этих картин были непомерно ярки,  а  фигуры написаны были так, что долго надо было всматриваться, чтобы что-нибудь   понять.   И   все  же  это  были  картины,  отмеченные  печатью несомненного   таланта,   сильного,  яркого,  необузданно-смелого,  хотя,  к сожалению,  слишком  модного. А все модное в искусстве, как и в жизни, имеет тот   прискорбный  недостаток,  что  рано  или  поздно  выходит  из  моды  и забывается.   Иное,  впрочем,  воскресает  в  поздних  поколениях;  иное  же забывается и погибает навсегда.

На  синей скатерти круглого стола под люстрою видны были газеты, книжки новых журналов и несколько горшков с белыми гиацинтами.

Много   простора,   света  и  книг  было  в  этой  комнате,  а  Николаю Алексеевичу  припоминалась  та убогая квартиренка, которую он и его Иринушка снимали  за  три рубля в месяц. Ведь их было тогда только двое, куда ж бы им была большая квартира? Да и что бы они стали делать с большою квартирою?