Прогулка в Луну
(Забытая фантастическая проза XIX века. Том III) - Шухмин Христофор - Страница 4

Был час ночи, когда мы спустились на Адмиралтейской площади, или на ее отражении. Экипажи мелькали мимо нас, глухо стуча по опустелым улицам; запоздавшие пешеходы изредка являлись на тротуарах, то следимые, то предшествуемые своею тенью при удалении их или приближении к тускло горевшим фонарям; у будок бродили сонные часовые, вооруженные алебардами, и, от нечего делать, коротали время то песней, то выразительным зевком; в окнах было мало света: люди ремесленные и деловые отдыхали; люди светские и бездельные разбрелись по балам и шумным собраниям. Я рассказываю тебе все мелочные подробности потому, что они бросились мне в глаза первые при спуске на луну, и все они, будучи только тенью или отражением действительности, поражали необыкновенною верностью в сходстве с оригиналом.

— Где же хочешь ты начать опыт познания людей? — спросила меня спутница.

— Начнем с бала князя N… — отвечал я, — там я должен найти почти всех давнишних товарищей-гуляк и Софью М… Сердце на передки, а ум оставим покуда в обозе…

— И тому, и другому будет работа, — заметила Александра Филипьевна, — но, выводя тебя на дорогу истинного познания людей, мне должно предупредить тебя, Алексей Павлович, что я не принимаю на свою совесть последствий от тех горьких истин, которые ты увидишь и услышишь. Счастие большей части смертных заключается именно в том, что они целый свой век бродят в очарованном кругу и, обманываясь на каждом шаге, бегут за новыми призраками и так добегают до могилы. Мечты — наслаждение для человека: они любимые его игрушки; он убирает их в лучшие украшения земные, заимствуя из неба только изредка молитву, чтобы ею освятить иную мечту, окрестить в ней, как в купели, лучшие надежды и, как щитом, ею загородить любимое дитя от злости света и непостоянства судьбы. Разбей сосуд надежд человека, разорви чудную ткань мечты его, и он убьет себя с тоски, но прежде убьет того, кто коснется его сокровищ. Хотя в свете разочарование ныне в моде, но поверь, что оно только в словах и на кислых рожах: полное разочарование — смерть для человека! Есть ли возможность разочаровываться, когда в будущем море неизвестности? А где есть тайна, которой не раскроет земное знание, тут-то люди и липнут, стараясь поднять край завесы, скрывающей грядущее, и в бессилии строят воздушные замки, мечтая о таинствах своей судьбы. Нет! теряя беспрерывно в горьком опыте самые драгоценные мечты, человек продолжает наводить волшебное стекло на все окружающие его предметы и зовет к себе очарование. Но тяжело ему расставаться с уверением в ложной дружбе, в обманчивости любви, в непрочности всех связей, и он с тоскою встречает опыт, который по временам открывает ему глаза, показывая истину в наготе. Тяжело, может быть, и тебе будет расстаться с лучшими мечтами, которые перелетными пташками напевали тебе радости, или чудною кистью природы рисовали будущее. Так подумай: я предлагаю тебе хотя и неполное разочарование, но тоже опыт, только он не будет стоить ни времени, ни здоровья, ни денег, опыт, который раскроет тебе в настоящем свете связи, на которых ты нежил свое настоящее и убаюкивал будущее. В несколько часов ты узнаешь все, но есть еще время отложить наш опыт и остаться в приятном заблуждении.

— Нет, Александра Филипьевна, — отвечал я решительно, — может быть, счастие жизни обещает мне такой опыт; может быть, в нем почерпну истины, которые устранят меня с пути заблуждения. Не раз горько мне доставалось от чар прелестных глаз и обманутых ожиданий: отступлю ли я теперь перед возможностью разрешить заветные вопросы? Гусару ли отступить от боя, не изведав наслаждения опасности?

В самом деле, любопытство стремительным ключом подмывало меня, и мы поехали по Невскому, я на помеле, а Александра Филипьевна на ступе. Думаю, от построения Петербурга по улицам его никому, не только гусару, не случалось ездить на помеле, а барыням на ступе! Хотя я и был убежден, что все меня окружающее не есть мир действительный и что нарушение формы на луне не грозит арестом, но, право, несколько раз, при встрече экипажей, в которых блестели генеральские эполеты и рисовались хорошенькие женские личики, меня бросало в дрожь, а от стыда, казалось, даже волосы краснели. Желая безопасно испытать, действительно ли мое странное появление на помеле не произведет какого-либо впечатления на людей или на их тени, мимоездом подъехал я к будке и спросил у будочника: «Который час?» На то не последовало ни ответа, ни даже обычного движения алебарды перед лицом офицера; часовой бессмысленно смотрел то на небо, верно, поджидая часа росы небесной или вызывая утро, а с ним и смену, то на холодную мостовую, будто приискивая на ней жесткое изголовье. Невнимание полусонного будочника не вполне бы меня еще успокоило, если бы я в то же время не заметил, что свет ближнего фонаря, ударяя прямо в нас, будто проходил сквозь меня и Александру Филипьевну, не ложась за нами тенью, между тем как тень ясно бродила около будочника и его алебарды. Успокоенный вполне, я беззаботно продолжал следовать за моей спутницей, но по дороге не выдержал — завернул на минутку в гостиницу Кулона, где моя квартира, увериться в действительной исправности моего Ваньки, за трезвость и честность которого я готов был побожиться. На помеле-самолете быстро влетел я в четвертый этаж и, не чувствуя под собою пола, поддерживаемый только чудесною силою моего воздушного Буцефала, очутился перед занимаемым мною нумером. Смотрю и не верю: дверь настежь, вещи разбросаны в беспорядке, наплывшая свеча догорает, бросая неясный свет на все предметы, а Ванька — о, начало горького опыта! — Ванька, полумертво пьяный, валяется на моей кровати! Забывшись, я было протянул руку, хотел протрезвить негодяя, но рука ударилась о пустой воздух, а между тем взор мой видел ясно пьяницу и прочел даже заснувшую вместе с ним радость удачи в постоянных обманах! С досады, я помчался за Александрою Филипьевною на бал князя N…

Зарево освещения издали указало нам дом князя; длинные ряды экипажей запрудили улицу, примыкая густою массою к блестящему подъезду; в окнах горели тысячи огней и мелькали стройные четы, увлекаемые вихрем вальса, и толпы голов, состоявших не у дел; очаровательная музыка оркестра Бабицкого раздавалась из комнат, оживляя танцующих звуками штраусовского вальса.

Через мраморные ступени, уставленные цветами и унизанные сонными лакеями, мы влетели в залу, и — вот я наконец у цели, у порога опыта и нового очарования…

Люди все были, как люди земные: дамы разубраны, затянуты донельзя; некоторые милы, грациозны, прелестны, все кокетливы; мужчины с коками и без коков, в одежде разных цветов, в палевых перчатках и с палевою физиономиею, с самоуверенностью в речах и взгляде; те и другие ходили, кланялись, приветствовали друг друга по-земному; все двигалось чинно, исправно, холодно и вежливо, как во всяком порядочном салоне, с условиями, принятыми на земле и усвоенными высшим обществом. Танцующие пары стройно сходились и переплетались, скользя по паркету под меру музыки. Говор речей то возникал, то упадал, еще не связанный бесконечною занимательностью продолжительной мазурки, на которую приглашения и речи готовлены за несколько дней; празднество было еще на первой главе романа, где действующие лица выступают на сцену без видимых близких отношений, где рассказ ограничивается наружным обзором, вроде инспекторского смотра, и где чудная плетеница страстей еще кроется под наружным невниманием или равнодушием. Засмотревшись на оживленные призраки, слыша их разговоры и встречал в них на каждом шагу знакомые лица, я вовсе забыл бы о луне, если бы в то же время не чувствовал под собою помела-самолета, а обок присутствия Александры Филипьевны, хотя и с просветленным умом, но все же не бальной подруги. Призраки проходили мимо, даже сквозь нас, а между тем, я видел их в настоящих, людских образах и слышал голоса точно земные.

— Удивление неуместно после всего тобою виденного, — сказала Александра Филипьевна. — Перед тобою свет без маски: смотри, читай в сердцах и мыслях; пользуйся временем, чтобы разом узнать разрешение заветных вопросов, пока все твои друзья и знакомые в сборе и пока все они думают и говорят не во сне; я, между тем, слетаю на четверть часа по своим делам.