Исторические рассказы и биографии - Разин Алексей - Страница 28

Ехали до Штутгарда три дня; 4 мая 1784 г. я вступил в Академию, где у меня не было ни души знакомой, ни знакомого языка.

Академия эта — заведение великолепное. В огромном здании, которому ничего нет подобного в целой Европе (между зданиями, занятыми учебными заведениями), живет до четырехсот пансионеров, одетых в щегольские мундиры; более восьмидесяти профессоров дают им всевозможные уроки. Было там пять факультетов: право, медицина, администрация, военное дело и торговля. Я выбрал себе администрацию, потому что в этом факультете преподаются основания права, финансового устройства, земледелия и технологии; но главное, что там подробно преподавались естественные науки. Разнообразные занятия мои были очень полезны впоследствии, когда судьба выдвинула меня на высокие общественные должности. В Германии, где все преподается основательно, в меньшее время слушатели узнают больше, чем во Франции. Таким образом у меня в несколько лет составились довольно верные и связные понятия обо всех частях управления; долгое время спустя после того, когда я вступил в совет университета, а потом и в государственный совет, я уже был готов к своим делам. Пробовал я ввести некоторые усовершенствования этого рода в народном просвещении Франции, но привычка ходить по давно пробитой дороге, и педантство были сильнее меня.

Однако мои познания в естественных науках требовали с моей стороны больших трудов. Наш профессор естественной истории, Кернер, известный кое-какими сочинениями с картинками по части ботаники, был скорее рисовальщик, чем натуралист. У него были некоторые практические сведения о растениях, он написал книгу о растениях экономических, которую я перевел на французский язык. За это он подарил мне сочинения Линнея, и книга эта в продолжении десяти лет была постоянным товарищем моих уединенных занятий. Еще не знаю как, я достал себе Рейхарда, Мурра и Систему Насекомых Фабриция. В этом заключалась вся моя библиотека естественных наук в продолжении десяти лет. Приходилось работать самому, чтобы вознаградить недостаток пособий; от этого все силы мои были устремлены на наблюдение предметов; от этого же в голове моей оставалось гораздо больше, нежели если б у меня были под руками великолепные гравюры и подробные описания. Таким образом я нарисовал с натуры более тысячи насекомых, и хотя я давно не занимаюсь этим, однако не забыл ни одного из тех насекомых, которые изучил таким образом.

Тогда же я принялся за составление гербария; в нем было три, или четыре тысячи растений в 1794 году, когда я совсем оставил ботанику и стал заниматься одною зоологиею. В свободное время, когда товарищи расходились и разъезжались к своим родным, я оставался в Академии, потому что у меня ровно никого не было знакомых, каникулы продолжались у нас только неделю, а в такое короткое время я не успел бы съездить домой, да и денег у меня на это никогда не было. Оставалось мне одно развлечение — ученье; да к тому же мать приучила меня быть любопытным во всем, что касалось до серьезных знаний, и потому — я не могу сказать, чего только я не читал, чему не пробовал учиться. Я просто проглатывал все книги моих товарищей и из академической библиотеки; а последние выдавались студентам с большою легкостью.

Кроме денег; получаемых от пансионеров, герцог выдавал еще на расходы Академии ежегодно по двести тысяч франков. Он очень внимательно занимался Академиею; она была его любимою забавою под старость. Самый план заведения и планы курсов были составлены им самим, всех служащих выбирал он сам и всех знал лично, присутствовал при экзаменах и собственноручно раздавал воспитанникам награды. Самые способные были приглашаемы на придворные спектакли и концерты, а иногда герцог приезжал обедать в Академию или приглашал студентов к себе. Студенты были у нас изо всех наций, так что у нас в институте был вкратце целый мир — что очень развивало понятия молодых людей.

Не смотря на свои набеги на разные отрасли знаний, я все таки отличался в предметах своего курса, получил несколько наград и орден рыцарства, который давался во всем институте только пятерым, или шестерым. Конечно, я очень скоро мог бы получить место, и побившись год, другой, мог бы продолжать службу на видном и выгодном месте; но родители мои становились беднее и беднее, так что мне нельзя было ждать. По случаю беспорядков во Франции, отцу моему не выдавали даже его маленькой пенсии. Надо было принять решительные меры для пользы моих родителей и моей собственной: я решился поступить учителем в частный дом. Это показалось всем моим товарищам отчаянным шагом; но это-то и было началом всех моих последующих успехов.

Поступил я в одно протестантское семейство в Нормандии, на место прежнего товарища моего по Академии, Паррота, который после был профессором физики в Дерптском университете. Я приехал в Каэн в июле 1788 года, мне было без малого девятнадцать лет, но уже и в том возрасте я знал много по части права, администрации, истории и различных отраслей естественных наук. Но я не знал ничего о текущих делах во Франции и не имел понятия о состоянии общества. Положение мое в знатном доме было выгодно в том отношении, что я видел там всех значительных людей того края, из разговоров узнал то, чего не знал по книгам, и вскоре за мои познания и уменье говорить, самые замечательные умом своим люди искали моей беседы.

Между тем я не бросал старинных своих занятий. В Каэне не было людей, хорошо знающих естественную историю; но при тамошнем Университете был довольно богатый ботанический сад; у многих богатых людей были хорошие парки и теплицы, так что мне было довольно удобно продолжать заниматься ботаникою. На рынке, по причине близости моря, попадалось много любопытных и редких рыб, которых я вскрывал, и тут в первый раз занялся я сравнительною анатомиею рыб. Я продолжал собирать насекомых и растения и рисовал раковины.

Занятия эти стали еще разнообразнее, когда семейство, в котором я жил, переехало в деревню, на берег моря; там на земле и в море нашел я множество предметов наблюдения. Революция держала нас в деревне и в совершенном уединении, и я уверен, что никто так тщательно, как я тогда (от 1791 до 1794 г.) не наполнял каждой минуты своего времени наукой. Предметов наблюдения у меня было много, но не было книг, и не с кем было поделиться своими мыслями.

Тогда-то, неподалеку от нас, вырыто из земли несколько окаменелых раковин, вроде сверлуш; это дало мне мысль сравнить ископаемые виды с живыми. Там же мне принесли мягкотелое морское животное, кальмара; я изучил устройство его тела, потом устройство мягкотелых, и из этого извлек свои понятия о классификации животных. Таким образом два важнейшие труда всей моей жизни относятся по началу своему к 1792 году.

В самый разгар революции, знаменитый аббат Тессье беглецом явился в Каэне и сделался там главным доктором в военном госпитале, под чужим именем. Тессье узнал меня, оценил и предложил мне читать лекции ботаники молодым врачам, служившим в больнице. Потом он писал обо мне двум знаменитейшим естествоиспытателям Жюсьё и Жофруа, а вследствие ответов их, я послал в Париж некоторые соображения насчет классификации четвероногих и записки об устройстве тела осьминога или каракатицы и травяной улитки, с хорошими рисунками. На основании этих записок, меня пригласили в Париж, где я мало-помалу дошел до известности».

Далее, Кювье рассказывает, как радушно приняли его в Париже другие ученые, как Добантон говорил о нем, «что он вырос, как гриб, но гриб хороший», как он получил кафедру сравнительной анатомии, как его заметил генерал Бонапарт, как он был сделан непременным секретарем Академии наук, и т. д.

Линней и Бюффон в XVIII столетии двинули естественные науки далеко вперед; в нынешнем Кювье дал им новую жизнь. Бесчисленные существа, составляющие царство животных, разделялись у Линнея на шесть классов: четвероногих, птиц, пресмыкающихся, рыб, насекомых и червей. Это разделение вовсе неверно. Хорошее разделение должно быть непременно придумано так, чтобы животные с одинаковыми признаками были все в одном классе. Тогда по одному только названию класса, к которому относится животное, можно знать все главнейшие его признаки. У Линнея была большая сбивчивость в двух последних классах, называемых животными белокровными. Мягкотелые животные, как например, каракатица, сепия, устрица, имеющие сердце и дышащие жабрами, назывались червями вместе с животнорастениями, которые так просты, что в самом деле подходят к растениям, потому что у них нет ни сердца, ни сосудов, ни особенных снарядов для дыхания.